Сквозь сон слышу бой настенных часов… Чувствую, что вот-вот проснусь, но ужасно хочу досмотреть этот странный сон. На некоторое мгновение мне вновь удается углубиться в него. И опять передо мной этот странник с пепельно-серой лохматой бородой, что явился ко мне на горном привале. «Тебе на днях стукнет сорок… — говорит он, тыча в мою грудь сучковатой палкой, — а ты знаешь ли, что это такое?» И тут я окончательно проснулся. Сразу же попытался восстановить в сознании загадочный сон. Но сон исчез… Он исчез, как туман, гонимый ветром по склонам гор, разрываемый на клочья зарослями дубков и боярышника, разбредается и тает на травинках, оставляя на них только призрачный серебристый иней.
Всем существом своим я чувствую, что сегодня ясный солнечный день. Открываю глаза и вижу, что не обманулся в своих предположениях. В комнате светло, сквозь маленькие, давно не мытые стекла окон врываются золотистые лучи, какими бывают они высоко в горах. Но почему я не вскакиваю по привычке? Ах, да, — меня осеняет приятная, радостная мысль, — ведь в школе кончились все занятия и экзамены, начались каникулы, и мне некуда спешить. Ура! Я доволен возможностью еще полежать, меня пронизывает радостное волнение, и я натягиваю на себя теплое стеганое одеяло — как хорошо, как славно, что я могу лежать в постели и не вставать. Даже если само солнце протянет руки и растормошит меня, я скажу: «Ваше величество, имейте совесть!» Нет, нет сегодня на свете такой силы, которая смогла бы вытащить меня из-под одеяла. Какое это блаженство! Поворачиваю голову — жены моей давно нет рядом. Вот у нее нет каникул, она каждый день спозаранку бывает занята заботами по хозяйству, крутится как белка в колесе. Корову подоить надо? Надо. Выпроводить скот в стадо и пастуху сунуть гостинец, чтоб он получше присмотрел за скотиной, — надо? Надо. И ничего не ведает моя наивная жена и зря надеется на особое отношение пастуха к нашему скоту, ведь и другие так же одаривают его и потому за всей скотиной смотрит он одинаково безразлично. Кроме того, моей жене надо сходить к роднику за водой, молоко вскипятить, чтоб не скисло, приготовить большой семье завтрак, и еще многое. А мне сегодня с утра ничего не надо делать. Представляете, буквально ничего, это же здорово! Я рад и доволен. И вдруг ловлю себя на мысли, что ничуть даже не жалею жену, а торжествую, что ей все надо делать, а мне ничего не надо. Глупое злорадство, а? Неисправим ты, как я погляжу, уважаемый Мубарак! — обращаюсь к себе и чувствую, что мне от этих мыслей стыдно и неловко.
Вообще, от таких вот рассуждений толку бывает мало, — в течение суматошного дня от них не остается и следа. Эти рассуждения, решения, желания, стремления все равно, что зайцы, которые собираются каждую ночь, чтоб решиться уничтожить весь род орлов до седьмого колена, но как только наступает утро, разбегаются кто куда, даже шорох листьев считая за свист воздуха, прорезаемого мощным крылом орла. Удивляюсь, почтенные, откуда у меня вдруг такие почти что здравые мысли, если я даже еще не умывался?
Помяните мое слово — это не случайно; нет, нет, что-то со мной должно произойти… Но что? Это невольное предчувствие с одной стороны меня настораживает, а с другой — подбадривает, даже подстегивает…
Видно, и детей уже нет дома, — не слышу я их плача, смеха и окрика: «Тихо, папа спит!» Такие вот у меня дети, сами, бывает, шумят и сами же друг на друга покрикивают: «Тихо, папа спит!».
Эх, дети, дети… Хотя и мы, взрослые, порой бываем как дети, и так же, как они, часто говорим одно, а делаем другое. Дети могут вызвать лишь снисходительную улыбку, но когда взрослые подражают в этом смысле детям, то делается иногда больно.
И, глядя на закоптелые балки на потолке нашей старой сакли, я призадумался о себе, о семье и вообще о жизни… В сорок лет я вдруг стал понимать, что жизнь проносится мимо меня, словно какой-то таинственный состав. И мчится этот состав со сверкающими на солнце окнами вагонов. А я стою на одном из старых забытых полустанков, где давно отменены стоянки, где нет расписания и не продают билетов. И стою я один и смотрю на проносящиеся мимо поезда. Жалкую и унизительную, кажется, провел я жизнь, вопреки всякому благоразумию, и теперь сам удивляюсь, как я мог не возроптать, не возмутиться, не крикнуть до сих пор. Серая ничтожная жизнь, до тошноты однообразная и скучная.
…Да, я не так жил, не так живу, и семья моя живет не так, как бы мне хотелось. Я этим самым не хочу сказать, что живу хуже других, в нужде, в ссорах, нет. У меня все есть, но между тем, нет чего-то самого главного. И это главное, по-моему, то что нет полного, ясного, ощутимого удовлетворения.