Опасная тропа - [2]

Горцы говорят, что если ты в сорок лет не стал тем, кем хотел стать, и не добился того, чего хотел, дальше можешь и не мечтать изменить свою жизнь. Неужели это правда? Странное иногда завещают нам предки. Может быть, это касалось их и у них было так, а к нам это не имеет никакого отношения? Если хорошенько вдуматься в это, черт знает что получается: раз тебе стукнуло сорок, ты смирись во всем, не думай ни о чем, не вмешивайся ни во что и вообще не делай ничего такого — не похожего на то, что ты делал до сих пор.

Нет, любезные, клянусь этими двенадцатью балками на потолке, я с этим согласиться не могу. А раз я сознаю это, раз я думаю и мыслю, что все прошлое мое было не таким, каким бы мне хотелось, значит, возникло во мне желание, чтоб все было иначе, лучше. Я больше расположен верить тому, что говорят французы: «В сорок лет разводись с женой, или поменяй место жительства». Ни то, ни другое делать я не собираюсь. На это у меня, в отличие от французов, есть веские причины.

Первое, что я делаю, чувствуя в душе жажду мятежа, — вскакиваю, подбегаю к окну и, чуть не сорвав с петель раму, распахиваю его настежь со жгучим желанием совершенно иными глазами взглянуть на весь белый свет и воскликнуть: «С добрым утром!»

Только я успел распахнуть окно и открыть рот, как передо мной словно померк белый свет; искры перед глазами и резкая боль пронзила все мое существо. Прослезился я, и долго бегали перед глазами моими красные круги. Такие круги образуются на глади озера при закатном зареве от высунувшейся из воды лупоглазой головы лягушки. Рука невольно потянулась к носу — слава аллаху, он на месте. Только вот на ладони вижу кровь. С детства мне приходилось мириться с моим слабым носом. Нередко, наказывая меня, мои родители о носе моем мало заботились, и оттого он у меня такой слабый, чуть что — сразу разбивается в кровь.

Неожиданный удар вышиб из моей головы всякое благоразумие, боль и возмущение выдавили из меня глухой стон. Когда ко мне вернулось зрение, я робко выглянул из окна: с крыши нижней сакли на меня смотрели с глубоким сожалением и надеждой несколько пар детских глаз.

— Простите нас, учитель, — слышу я.

— Да чтоб провалиться вам, чтоб выросли у вас рога и хвосты, как у чертей, да чтоб… — в сердцах я много такого наговорил им про себя, — разве вслух подобает учителю выдавать свои эмоции. Учитель должен иметь стальные нервы, холодную кровь в жилах и доброе настроение, и все это — одно противоречие и вечное притворство, — учитель не может быть самим собой, как будто он не человек.

Что мне оставалось делать? Сдерживая свое возмущение, говорю им:

— Уважаемые дети, вы такие добрые, вы такие славные, пожалуйста, найдите себе для игры в мяч другое место, поровнее.

— Простите, учитель, мы искали…

— Разве в горах найдешь ровное место… — насупился второй, и я подумал: наверное, это его мяч угодил в мое лицо.

— Отдайте пожалуйста, мяч… — опустив голову, проговорил третий. Видимо, мяч принадлежал ему, и он очень боялся потерять его. «Наверное, привезли в подарок из города», — подумал я. Мне стало жаль мальчишку, и гнев мой немного утих.

Только когда увидел этого пятнистого зверя, — этот бело-черный футбольный мяч, все мое негодование снова вспыхнуло. Я с остервенением бросился на него, словно хотел его раздавить, задушить… Но куда там, — он такой упругий, хоть, кажись, положи под многотонный пресс, — с ним ничего не случится. Забегали мои глаза в поисках чего-нибудь острого, чтоб заколоть этого проклятого прыгуна. И вдруг увидел на тумбочке ножницы. Я с яростью втыкаю одним острым концом в мяч, но в гневе своем, видно, не рассчитал — и ножницы сомкнулись, чуть не срезав мне палец. Кровь брызнула на подушки. Такая досада и обида, — хоть плачь. Выбегаю на кухню и сыплю на палец соль, думая, что крахмал. Тут я взвыл и запрыгал в таком диком танце, что если бы кто в этот миг мог увидеть меня, о почтенные, то несомненно решил бы, что я… свихнулся. Хорошо, хоть никого не было рядом, потому что, увидев себя в старом дрянном с желтыми пятнами зеркале, испугался, до того противная рожа была у меня… Такой гримасы боли и отчаяния не смог бы состроить даже самый изощренный мастер пантомимы… Что делать? Спрятался я в угол, как больной котенок, и горько заплакал, да так горько, что сам себя пожалел и здоровой рукой погладил себя по затылку, утешая и успокаивая себя… Вот и начни теперь перестраивать жизнь…

А проклятый мяч лежит себе на ковре как ни в чем не бывало, рядом с моими домашними тапочками. Долго и с интересом я рассматриваю это чудо двадцатого века, чудо, увлекшее собой и малых и седобородых и давно дошедшее даже до наших высот, где для него на самом деле не найти простора. Да, не страшен он, пока вот так лежит. Но стоит его взять в руки или пнуть ногой, как он озорно подпрыгнет, отскочит — дух захватит…

Я никогда в своей жизни не пинал его. А теперь не удержался, схватил этот пятнистый, круглый мяч, заражающий всех своим упругим видом и, будто вложив весь гнев и разочарование в свои движения, подбросил его и ударил носком правой ноги. Одновременно я ощутил боль в ноге и услышал звон разбитого стекла. Не знаю, куда угодил этот мяч, но с улочки я услышал голоса детей и жены.