Озеро скорби - [26]

Урсула капнула на губку гелем для душа, вспенила его и потерла жесткой губкой по тыльной стороне шеи, груди и плечам. Вдруг перед глазами у нее снова встал образ этого второго мертвого тела в болоте, его неподвижность, давно погасшая искра жизни. Она внезапно четко осознала, что если слишком долго здесь задержится, то загасит свою собственную искру, зальет ее вечным дождем. Она хотела гореть как можно ярче и не испытывала ничего, кроме жалости и презрения, к тем, кто душил свою жизненную энергию из страха, как бы чего не вышло или, хуже того, из ложного чувства морали.

Урсула знала, что была аморальной личностью в любом смысле этого слова. Но понятие морали мало что для нее значило. Если сама вселенная была аморальна, почему существа, живущие по ее правилам, должны отличаться? Вот у силы тяжести, например, нет никакой морали, она просто существует. И элементы из атомов складываются без всякого внутреннего смысла и моральных суждений. Почему у одного набора частиц должна быть большая внутренняя ценность, чем у любого другого? Урсулу возбуждала эта холодность, твердая физическая субстанция мира. Все остальное — это просто сентиментальность, прикидывающаяся моралью.

Она опять намылила губку и стала мыться дальше, вдруг почувствовав возбуждение от прикосновения грубой губки к намыленной коже. Потом губка прошла по верху шрама, шедшего по всей ее спине. Любовники иногда спрашивали о нем — это обычно значило, что они считали, будто имеют право на интимные знания о ней. Всякий раз, когда это происходило. Урсула старалась больше этого человека не видеть. Это было единственное ее правило. Она не выносила любопытства в сексуальном партнере; оно казалось ей особенно нестерпимой чертой. Только одна живая душа кроме нее самой знала, почему она избегала химчисток и не выносила запах перхлорэтилена.

Давным-давно, когда она была еще ребенком, она пошла на исповедь, чтобы избавиться от этого грязного чувства, от которого никак было не отмыться. Священник велел ей рассказать все. Она послушалась, чувствуя комок в горле, когда пришлось описывать, что сделал с ней ее отчим. Она стояла на коленях, невинно ожидая отпущения грехов, даже когда услышала участившееся дыхание по другую сторону решетки. До нее лишь постепенно дошло, что старый священник возбуждался, слушая ее, представляя себе запретное, получая извращенное удовольствие от ее страха и стыда. Он называл ее «дитя мое». Ублюдок. Гребаный больной идиот. Она ушла на середине исповеди. Она больше не верила в добро и мораль. Они просто не существовали, а люди, которые верили в это, обманывались. Урсула вытерла единственную слезу, стекшую по щеке, этим же жестом стирая и эту сцену из памяти.

Она сделала еще один глоток вина, зачаровано наблюдая, как жидкость льнет к стенкам стакана. Она сказала Кормаку правду — плевать она хотела, какой сбор урожая она пила; но, может, это изменится. Десмонд Куилл сказал, что научит ее разбираться в винах, и, может, она позволит ему это.

Надо было признать, что Куилл совсем не относился к ее типу мужчин. Прежде всего, он сам ее добивался. Когда они впервые встретились на приеме в музее весной, Урсулу поразил жесткий блеск в его глазах, сила его рукопожатия. Десмонд продолжал смотреть на нее сквозь толпу, и когда они опять столкнулись в баре, он обнял ее одной рукой за талию и сразу увлек за дверь в ожидавшее такси. Урсула даже не спросила, куда он ее увозит, и когда такси остановилось около георгианского особняка, последовала за ним внутрь, прямо по лестнице в его спальню. Они не сказали друг другу ни слова. Воспоминания об этой первой встрече до сих пор возбуждали ее. Они с Куиллом во многом были похожи. Он был, наверное, лет на тридцать ее старше, и в нем не было ни капли виноватого отчаяния ее обычных партнеров. С ним Урсула ощущала себя прозрачной, как ни с одним другим человеческим существом — словно он мог видеть прямо сквозь нее, до самых костей; словно ему были известны все самые темные мысли, что занимали ее существование. Десмонд никогда не спрашивал о шраме, но часто водил по очертаниям поврежденной кожи, словно по карте ее души.

Задумчивое настроение Урсулы неожиданно оборвалось громким грохотом, затем еще и еще. Она ощутила прилив нервного страха. Кажется, внизу кто-то ломился в дверь. Она выпрыгнула из ванной, так что вода заплескалась и разбрызгалась. Непослушными пальцами она быстро повернула ключ в замке, потом прикрыла уши и села на пол, пытаясь решить, что делать, если начнут колотить в дверь ванной. Но никого не было. В доме стояла мертвая тишина.

Урсула не представляла, сколько она ждала — может, десять минут, может, пятнадцать. По другую сторону двери не было слышно ни шороха, ни признака жизни. Она знала, что это может быть ловушка, чтобы выманить ее, но вечно она не могла тут сидеть, а ее мобильник был на кухне. Она вооружилась маникюрными ножничками, накинула халат и бесшумно повернула ключ в замке. Никто не появился из сумрака, никто не схватил ее за волосы. В доме было тихо. Она почти уже подумала, что ей показалось, пока не зашла на кухню и не увидела надпись на стекле красной краской: «ДРЯНЬ». Урсула посмотрела на ножнички в руке, и ей показалось, что ее сейчас стошнит.