Озёрное чудо - [176]

Конечно, пьяница тебе не мил…

— Ты, Ваня, дебил…

Глуп ты,

как бабий пуп,

его трут и мнут,

а он все тут.

— Я дебил,

А ты никого не любил.

И не надо,

Не надо про Бога,

у тебя иная дорога.

— Ты не видишь ни зги,

ты пропил мозги.

— А ты душу отдал

в бесовский кагал.

Я пи-ил,

но любил

всех кроме себя.

Даже — тебя,

хоть ты и жлоб.

Дал бы тебе в лоб!..

Слушая коряво рифмованное плетево, Иннокентий Гнедой весь извелся от тоски зеленой, весь изъерзал от нетерпения…подвернись под руку толстая книга, навернул бы по графоманской башке… и вздохнул облегченно, когда стих иссяк, словно булыгу в хребет заволок.

— Наплел…антисемит кухонный. Эдакие стишонки годны для газетенки…Да и в газетенку не сгодятся — брань подзаборная…

— А теща хвалила, — Иов обиженно поджал губы.

— Да по мне хоть Пушкин хвалил… — отмахнулся Иннокентий Гнедой.

— Теща моя — не Пушкин…

— Да уж…

— Не Пушкин, но к литературе имеет отношение — пятнадцать лет в Доме писателей вахтерила и всяких гениев видала. — Иов язвительно глянул на Гнедого. — И кто они теперь?!

— Жалко мне тебя, Иов, — вздохнул Гнедой, глядя на Иова сострадательно, как на смертельно хворого. — Добрый ты мужик… Да на какие муки себя обрек. Всю жизнь себе изломал, искорежил… Жил бы, женку любил, чадушек плодил, вишни садил, избу срубил, лишь бы стихи не писал. Мне кажется, ты даже и не понимаешь, что плетешь…

Вышел Горюнов, смурной словно в воду опущенный, подумал: “Надо было коньяк прихватить, а то поперся с дешевым винцом да с бычьим холодцом. С коньяком другой разговор. Эх, добрая мысля приходит опосля…” И вдруг Иов спохватился и, приоткрыв незапертую дверь, мстительно известил Гнедого:

— А Пушкин, между прочим, давно помер…

— А ты, бездарь, еще живой… — поскорбел Иннокентий Гнедой.

Хотелось Иову застрелиться из ржавого ружья либо уж напиться. Решил напиться, а уж потом к другому стихотворцу сходить, трезвенному, который книжки читает, Пушкина знает… А у Гнедого, похоже, грамотёшки кот наплакал… Писатель — не читатель… Пьянь, невежа, а изображает из себя: футы, нуты, ножки гнуты…

Упившись зелена вина, зрит Иов Горюнов печально и дождливо в ночное черное окно, обиженно шмурыгает сырым носом, и с горькой и мстительной усладой думает думу злорадную: “Счастье придет и в гробу найдет: после смерти обо мне заговорите. Ох да ах, руками мах: какого поэта потеряли… Волосы на голове будете рвать, а плешь пеплом посыпать”. Страсть как охота дворнику умереть… понарошку и в домовине послушать, как под святыми образами, печально горящими свечами и завешанными зеркалами будут навеличивать его други и недруги, исподтишка хлебнувшие с поминального стола. По такому случаю Иов бы самолично сала насолил с чесночком и самогона выгнал — не так накладно будет поминки справлять; выстоял бы самогон на кедровом орехе, чтоб от коньяка армянского не отличался. Мужики же любят на дармовщинку выпить, закусить, а уж на поминках сам рок велит, и никто не попрекнет куском и рюмкой. А уж примут с устатка, тут и загомонят все враз, не слушая друг друга. У кого язык подвешан, бойко возвестит: “Закатилось красно солнце, больше не взойдет, грянула зима, лето не придет! Какой матерый талантише в домовину лег, жить бы да жить, благо творить… По нашей вине, нашему недогляду, но, опять же сказать, лицом к лицу, лица не увидать, а вот как зароют…” Затрещите, сороки: “какой писательский дар не приметили да не приветили! Осиротили слово русское. Ему б не метлой махать, на соборах вещать. Ну да, станешь лапти плесть, коли неча есть….” Вдосталь наслушавшись заупокойных вопленников да воплениц, взняться б из сосновой домовины и ласково укорить: “Что же вы, братухи и сеструхи во Христе, при жизни-то скупились на доброе слове-чушко?! Чуяли, поди, дар Божий подле вас мается неприкаянно и необласканно. Подсобить бы, так нет, зависть да ревность душу застили, льдом замостили… Ишь спохватились, разговорились, ваши устами мед пить, а не речи творить. Ишь, словоблуды медоточивые, патокой залили домовину, душа слиплась… А намедни помойными речами поливали, душеньки услаждали: повесть — не повесть, стихи — не стихи. Забыли, поносники, святыми отцами реченое: доброе слово и злых добрыми сотворяет, а злое слово и добрых в злых обращает. Вы же, родненькие, душу мою холодными ветрами выстудили, дух заледенили, печалью укрыли, ибо день меркнет ночью, а душа печалью… Ныне возопили, спохватились, да уж больно припозднились: близенько локоток, а не укусишь…” Выбраться бы из домовины, вздохнуть жалостливо и полюбовно: “Я на вас, други и подруги, обид не коплю, сам в смердящих грехах, как в поганых шелках. Простите меня грешного, а коль уж не помер нынче, сядем за столы дубовы, за скатерти бранные, за яства сахарные, за питья медвяные, не пропадать же поминальным напиткам-наедкам…” “Не-ет… — машет лысеющей головой Иов Горюнов, — не надо из гроба вставать, — перестанут величать, обматерят: дескать, слыл шутом гороховым, шутом и в домовину лег, и помереть-то, бездарь, путно не мог…”»

Сказ Иванов похож на бывальщину про сельского дурня, которого весело и лукаво объегоривают ловкачи, но — ведь нет худа без добра — за простоту и ласку поджидает убогого дивный фарт: полцарства и русокосая, синеокая царевна. Так и воображал Иван венец слезливой повести: корявая дворницкая судьба захолустного писателя венчается денежной славой, а с тугой мошной можно и царевну приглядеть в жены — гудящим роем полетя словно мухи на мед — успевай отмахивай.