Оула - [29]

Оула опять летел по своей тундре. Сердце еще сильнее стучало. Оно было большое, оно гремело на всю тундру, разносилось эхом, поднимая «снежки» куропаток с насиженных мест, вспугивая оленей, заставляя замереть на мгновение горбоносых, губастых лосей.…

В бок продолжало дуть и становилось уже нестерпимо. Надо где-то остановиться, согреться, попить горячего чаю. И опять знакомый поворот и взгорок. «А-ах!» — вниз и…: «Да что это такое!? Неужели сделал круг!?» Оула опять увидел избушку с раззевающейся дверью, которая громко хлопала как от сильного ветра, скрипуче открывалась и вновь сильно хлопала.

«Как же я дал кругаля?! — терялся в догадках Оула, все больше и больше волнуясь. — Надо как следует сориентироваться — где солнце, где моя тень?!..» — Он оглядывался, вертел головой, поднимал глаза. Но небо грязное, в мазках, словно только что побеленное, плотно закрыло солнце. А дверь все хлопала и повизгивала, будто махала Оула, подзывала к себе.

И вдруг он все понял. Понял до боли в затылке, до неприятного защемления чего-то там внутри и внизу, до того, что стало не хватать воздуха — если опять кинется от избушки, то к ней же и придет. И так будет каждый раз. Он обречен! А в бок продолжал дуть холодный ветер.

Оула сделал шаг к двери, вернее кто-то переставил ему ноги. Все ближе и ближе дверь, а за ней пропасть. Он встал на цыпочки, вытянул шею, пытаясь заглянуть вовнутрь. А там — один мрак. Темнота и холод. В груди сквозняком пробежал страх. Волнами прокатился озноб, закоченело тело. А ноги шли и шли к краю. Вот и проем. Оула уперся руками в косяки, пытался не дышать смрадом, веящим из провала, но дверь, скрипнув, легко поддала ему сзади мягко, несильно, и он полетел в черную, мерзлую пустоту, закрывая глаза….

Упал не больно, но чувствительно. Вокруг — стоны, крики, ворчания. Пахло дымом, потом, грязью. И все встало на свои места. Все — сон позади. Очередной, непонятный и тревожный, как впрочем, и все предыдущие сны. Глаза открывать совсем не хотелось. Оула прекрасно знал, что увидит все ту же ненавистную до отвращения картину окружающей его действительности. Бок совсем онемел от холода, но поскольку поезд остановился, то и дуть из щелей пока перестало.

Он продолжал лежать с закрытыми глазами. Даже чуточку зажмурился, словно пытаясь хоть как-то отгородиться от всего, что вокруг, собрав маленькие складочки на переносице и в уголках глаз. Как когда-то в далеком-далеком детстве, когда он совсем еще ребенком закрывал ладошками глаза и кричал домашним: — «Ищите меня!» И так стоял, будучи абсолютно уверенным, что весь мир пропал, утонул в черноте и его никто не видит и конечно никогда не найдет. И, пугаясь этой темноты, тут же отнимал ручонки от лица, открывал глаза и верещал радостно на весь дом: — «Вот он я, Вот он я!»

Вспомнив это, Оула чуть улыбнулся сухими, потрескавшимися губами. Смотреть не хотелось, а слух продолжал носить его то в одну, то в другую сторону вагона, где что-то звенело, скрипело, стонало или кашляло, потрескивало или тупо, деревянно стучало. Он мысленно летал по вагону, легко проникая через решетки, «подглядывая», прислушиваясь к все еще мало понятному языку людей, шепчущихся по углам. Грелся у постреливающей, бочкообразной печки с воткнутой в ее круглый бок железной трубой с уродливым зигзагом посередине. Подставлял ей застуженный бок, озябшие руки. Открывал звонкую дверцу и подбрасывал в ее жаркое, оранжевое нутро толстенькие, короткие полешки.

Это было его обычное занятие — играть с воображением. Игра, в которой Оула установил жесткие правила, где, в свою очередь, существовали не менее жесткие запреты. Главный из которых — запрет на память.

Еще тогда, в подвале он заставлял себя не думать о прошлом, о доме и близких. Он боялся замарать память, запачкать ее девственную белизну, надломить ее тонкую хрупкость, разбудить ее сладкий, прозрачный сон. Память — это то единственное, что у него осталось, что не отняли, что он не потерял. Это то, из чего он наполовину состоял. За нее, как за самого себя он готов был стоять насмерть. Он постарается пронести ее через всю эту грязь и жестокость. Он не позволит всему этому ужасу прикоснуться к ней, не позволит ей страдать вместе с ним. Будет прятать ее у себя глубоко внутри. Не будет ее вытаскивать на этот жуткий свет даже в самые тяжелые и горькие минуты.

А с другой стороны, и сама память, словно понимая, что не всегда уместно появляться на зов по малейшему желанию хозяина, стала все реже и реже приходить, часто запаздывать, кутаться в вуаль, шептать в темноте все тише и непонятнее, призывать на помощь забывчивость. Она становилась все более и более невидимой как мысль, тонкой как тень. Уже не обволакивала своим теплом как в первые дни, не давила, не душила по ночам своей сладостью с горьким першением в горле.

Спасая память, Оула стремительно взрослел. Казалось, прошли годы, и он давным-давно в этой стране, в этом вагоне, который везет и везет его в никуда. Это теперь и есть его река жизни — мутная и холодная, жестокая и грозная. Река, которая несет его в своем бурлящем бешеном потоке, играя мощью на постоянных перекатах, безжалостно бросая его на крутых поворотах о скалы, закручивая и топя в бездонных омутах, не давая ни малейшей передышки, шипя в злобе и матерно ругаясь, пугая своей непредсказуемостью.