Оула - [28]

Но чаще вспоминалось последнее, что с ним произошло. Разобрался и с тем, почему тот удар прикладом был не смертелен. Почему он так хорошо запомнил детали его, до винтов и царапин на металлической накладке. Ведь что-то опять заставило в самый последний момент чуточку склонить голову вперед и в сторону. Отчего удар получился через шапку и по касательной, вскользь.

А до этого неожиданно начало зудеть под правой лопаткой, когда они с напарником ещё сидели в прикрытии и ожидали своих. И когда бежал к «колючке», то в том месте, куда прилетела чуть позже пуля, уже покалывало и неприятно ныло.

«Стоит, стоит прислушиваться к себе и делать так, как подсказывает что-то сидящее там, внутри, как подсказывают тело и сердце».

Вот и сейчас, еще не появился гулкий перестук шагов на лестнице, а Оула начал медленно, обстоятельно собираться. Прибрал постель. Сходил на «парашу». Застегнул все пуговицы, умылся и присел на край топчана, начал ждать. И все равно вздрогнул, услышав топот ног на ступеньках. А затем и лязг замков наружной двери. Он опять уловил, что шаги охранников совпадают со стуком сердца, больно отдаются в голове.

«На выход, с вещами,» — буднично и равнодушно проговорил в фуражке и ремнях военный. Двое других были в шинелях и остроконечных головных уборах с кобурами на боку. От них пахло весенним морозцем и куревом. Оула понял только первые два слова из сказанного и сразу же вышел, поскольку и вещей-то у него не было. Прощально, жалобно скрипнула и отзвенела запорами ставшая родной «восьмая».

Он не сомневался, что сейчас все узники, теперь уже бывшие его соседи, приникли к своим дверям и мысленно прощаются с ним, думая о том, что все, «восьмой» отмеряет последние шаги на этой земле, раз его повели направо.

«Нет! — хотелось крикнуть Оула, — Я хочу, я буду, я должен дальше жить! Пусть лучше или хуже, но жить! Видеть солнце, птиц, улыбаться!..».

Упруго ударил в грудь порыв морозного, сладковатого ветра, едва Оула переступил порог и вышел под звездное, фиолетовое небо. Воздух был настолько насыщен весной, свободой, молодостью, озорством, что недавний подвальный узник захлебнулся им, поперхнулся, раскашлялся до слез. Но, сделав несколько шагов по хрустящему, подмерзшему за ночь грязноватому снегу, уже жадно пил этот воздух как вкусную родниковую воду и не мог насытиться. Ему вдруг захотелось сорваться с места и бежать, бежать в темноту, навстречу ветру, бежать как лететь, не чувствуя ног, собственного тела.…

«Стоять!» — окрик охранника остановил Оула, сломал и рассыпал его мысли, словно они налетели на твердую, прочную преграду.

Слепя фарами, дымя и порыкивая, подошла грузовая машина с большущей будкой вместо кузова. «Вот и моя новая камера на колесах», — равнодушно отметил Оула.

— В машину! — рявкнул один из конвоиров и слегка толкнул Оула в спину.

Глава третья

…«Как же легко бежится!» — Оула совсем не чувствовал лыж. А это вовсе и не лыжи, а крылья несли и несли его, невесомого как облако, прозрачного как воздух, по тундре, по увалам и низинам! «А-ах!» — обрывалось внутри его, когда после подъема и сразу вниз, «у-ух!» — ухало, когда сквозь унылый кустарник и реденькие кривотелые березки. Яркое, белесое солнце не отставало. То с горки, то в горку, то слева, то справа летело, прыгало как мячик вместе с ним. Играл, перемигивался бесчисленными искринками снег. Посвистывал в ушах ветер. Поскрипывали лыжи-крылья, тук-тук, тук-тук, тук-тук стучало сердце радостно, вольно, упруго! Вот только поддувало где-то сбоку, морозило.

Вот еще один знакомый поворот, и еще. А теперь на взгорок и вниз, где ждала его, дожидалась маленькая избушка, построенная еще дедом. «А-ах!» замерло очередной раз сердце, когда Оула сорвался вниз и понесся к чернеющей вдали, наполовину занесенной снегом избушке. И… едва-едва успел затормозить перед ней, и перевести дух. «Сейчас, сейчас мы тебя отроем, разведем огонь, попьем чайку, возьмем капканы и на охоту. Нынче обязательно будет удача!». — Легко и сноровисто Оула орудовал лыжей, как лопатой отгребая пушистый снег.

«Ну вот, порядок, теперь можно и открывать, — он взялся за дверную скобу и потянул на себя. Но дверь лишь чуть-чуть поддалась, жалобно скрипнула. Оула отчего-то стало тревожно. Он отдернул руку, будто обжегся, и сделал шаг назад. А дверь сама продолжала скрипеть и медленно открываться. Она оказалась железная и тяжелая, вся в замках и задвижках. — Где же я видел такую? Нет, не такую, а … эту! — от затылка по спине побежали колкие мурашки. А дверь, между тем, уже широко распахнулась, обнажив огромную, беззубую пасть с черным провалом в свое неживое нутро. А там Оула едва рассмотрел слева до боли знакомый топчан, справа рукомойник и парашу.…

Он сорвался с места и, надевая на ходу лыжи, побежал прочь от избушки. Но, что это?! Ноги не хотели слушаться, будто они и не его вовсе, выгибались в разные стороны. И за плечи кто-то держал! Снег, недавно такой пушистый и невесомый, стал вдруг липкий и тяжелый. Все равно Оула упрямо переставлял многопудовые лыжи на мягких ногах. Продолжал делать шаг за шагом, и снег уступил, опять стал рыхлым и воздушным. Освободились плечи, и он опять покатился все быстрее и быстрее пока не оторвался от земли….