Отворите мне темницу - [132]

– Не согласен с вами ни в одном слове! – Нерестов стоял, скрестив на груди руки, и, сощурившись, всматривался близорукими глазами в полотно. – Начинать надобно с того, что искусство не может делиться на высокое и низкое! Оно или искусство – или нет!

– Ну-у, знаете ли… С такими взглядами… Впрочем, о чём же говорить, если нынче дамы-любительницы выставки себе устраивают!

– Фу, Стрелецкий, пошло! Вот из-за таких как вы, Варваре Трофимовне всю молодость пришлось продавать картины под именем своего папеньки! И покупали их распрекрасно…

– …в иконописных лавках. – ехидно вставил Стрелецкий. Нестеров немедленно вышел из себя:

– Послушайте, почему бы вам не вспомнить, что лучшие портретисты наши – Кипренский, Тропинин, наконец, Боровиковский! – все из крестьянского сословия вышли?! А если выше махнуть – так Рафаэль Санти вашей Академии не заканчивал! И Да Винчи в классах Лакоона до обморока не срисовывал! И слава богу! Если хотите знать моё мнение, то в нашей дражайшей Академии таланты только портят! Да-да, портят! И направляют вовсе не на нужный путь! Несколько лет – гипсы и драпировки, драпировки и гипсы! Одна и та же натурщица Дуська, которая то Венера, то Афродита, то царица Савская! На что окажется годен художник, который свой собственный почерк, манеру свою, взгляд творца, наконец! – изотрёт во время учёбы об эту Дуську в нестиранном хитоне, – и ничего не останется!

– Ну, это вы, государь мой, хватили… По-вашему, выходит, и рисунком, и техникой и заниматься не следует?

– Ещё как следует! Только не в Академии, – которая в ослеплении своём видеть не видит, что древние греки хоть и хороши были, да только, вот беда, перемёрли давно! Ну, вот сами посмотрите, – разве не дивно? Вот эта умбра, эта охра? Эта лазурь великолепная? А лицо-то, лицо как выполнено! Живой, да и только!

Стрелецкий неприязненно покосился на изображение деревенского попика, деловито пропалывающего сорняки в грядках. Подоткнутая ряса и босые ноги его были покрыты пылью. Загорелое лицо блестело от пота, седые редкие волосы слиплись на лбу. На заднем фоне впивалась в полуденное жаркое небо покосившаяся колоколенка.

– Нерестов, я ведь ни в коей мере не умаляю талант госпожи Зосимовой! Исполнено, слов нет, великолепно, поп этот просто как живой, но… Что, если бы Фидий или Пракситель вместо статуй богов лепили бы глиняные свистульки?!

– Боже праведный… – сморщился, как от уксуса, Нерестов. – Фидий… Пракситель… Слов нет, мастера величайшие! Но они ведь, Стрелецкий, от своей земли не уезжали, чтобы чужую писать и восхвалять! И модели их все местные были – эллинские… Оттого, верно, так хорошо и выходило! Микеланджело и Ботичелли на своей земле творили! А у нас… у нас… Смешно и грустно, воля ваша, получается! Берутся Ахиллеса с Гектором писать, а у тех – лица бабьи, и стоят – будто в театре играют, а не на мечах сражаются… Андромаха умирает – а у неё все складочки в одежде так прописаны, словно она на бал, а не на тот свет собралась! Фортуна с небес спускается – как на верёвке в цирке! Барышня верхом на лошади скачет, лошадь – на дыбах, свечку делает, а у девицы хоть бы волосинка из локонов выбилась! В седле сидит как на троне, и платье аккуратнейше и изящнейше разложено!

– Насчёт барышни на лошади – это ведь в Карла Иванычев огород камешек? – с усмешкой спросил Стреллецкий. – Надо полагать, госпожа Зосимова всадницу на лошади написала бы лучше?

– А вы, чем ехидничать попусту, взгляните сами! – Нерестов схватил собеседника за рукав сюртука и решительно потащил его на другой конец залы, к небольшому квадратному полотну. Взглянув на него, Стрелецкий невольно улыбнулся: посреди пыльной дороги лохматый цыган осаживал вздыбленного жеребца. Под рваной рубахой всадника угадывались крепкие, напряжённые мускулы, серая рубаха вздулась пузырём.

– Превосходно. – вынужден был признать критик. – Хоть и модель ужасно волосата и лешеобразна. Но вы, Нерестов, всё же слишком сплеча рубите! Брюллов, как ни крути и ни спорь, всё же мастер! А по-вашему – неестествен, выходит! Может быть, вам и «Помпеи» его не угодили?

– Никак не угодили! – упорствовал в ереси Нерестов. – Рисунок – мастерства высокого, грешно осуждать! Драпировки да позы – лучше некуда! Но ведь, воля ваша, сие и есть – драпировки да позы! Как в театре! И задник, будто для декорации, расписан! Во всём полотне только и есть естественного – кумиры, с храма падающие! Нечего сказать, идолы низвергаются выше всяких похвал! Сразу видно, что Брюллов эти самые «Помпеи» в опере видал и оперой же и вдохновился! А лучше бы он вместо Пуччини Плиния в руки взял! У коего сказано, что, когда Везувий проснулся, все Помпеи в облаке пепла чёрного были и темно как ночью! В картине-то этого и краем нет! И всё это, как хотите, я творением гения назвать не могу!

– Ну, безусловно! – сложил руки на груди Стрелецкий. – Гений – это Федотов с его купчихами да разборчивыми невестами! И английские жанристы! И этот ваш Крамской, от которого скоро вся Академия свихнётся! Слава богу, что у нас наконец-то спохватились и перестали заигрывать со всеми этими любителями «простого искусства»! И нынешней осенью, как я слышал, на соискание золотой медали снова будет дан сюжет из скандинавской мифологии! А то вздумали вон что: Перову за пьяного попа – золотую медаль да поездку в Италию! Я чуть не умер, когда узнал! Думал, что это розыгрыш! К счастью, опомнились, наконец, и теперь…