Отворите мне темницу - [109]
– Вы безумны… – успела только выговорить Лидия. И больше не сказала ничего. Потому что Лазарев, взяв жену за горло, приподнял её над диваном.
– Это совсем несложно, Лидия Орестовна. – хрипло вымолвил он. По лицу инженера пробежала короткая судорога. – Очень легко. Вот сейчас я сильней сожму пальцы – и ваша гаденькая жизнь закончится. И я, представьте, ничего при этом не потеряю. Десять лет каторги за убийство… сущий пустяк! Ничего смертельного – судя по тому, что я здесь вижу каждый день! Если бы вы знали, чёр-рт возьми, как велик соблазн… Какое это будет невыносимое облегчение… Ну? Кольцо – или отправляйтесь на тот свет, подлая вы тварь! Подарите мне это счастье!
Из горла женщины вырвался хрип. Закатив глаза, она обвисла в руках мужа. Лазарев с силой встряхнул её; как куклу, отбросил в угол дивана.
– Живы?!. Надо же, какая жалость… Итак – кольцо мне!
Лидия тяжело кашляла, схватившись за горло. Лазарев ждал, нависнув над ней. Подождав, пока кашель слегка утихнет, он резко протянул руку. Лидия Орестовна с придушенным криком шарахнулась в угол дивана, не удержалась на подушках, неловко съехала на пол. Дрожащими пальцами скользнула за диванный валик и извлекла кольцо. Муж молча взял его, и по его глазам Лидия Орестовна поняла, что сейчас он ударит её. Беззвучно вскрикнув, она закрыла лицо руками. Но Лазарев лишь сжал плечи жены, отбросил её к стене и, не слыша судорожных, захлебывающихся рыданий, вышел за дверь.
– Устя, ничего страшного. – негромко говорил Иверзнев, склонившись над лежащим на лавке Ефимом. – Право, не смертельно… Розги – это не кнут. Кроме кожных покровов, ничего не страдает. К тому же, видишь, он сам дошёл до лазарета, не на рогоже приволокли. Полежит день-другой – и всё заживёт. Та мазь… для подобных случаев… у тебя допрела?
– Как же… приготовила. – Устинья с мёртвым лицом и сухими глазами ушла за печь. Вернулась с горшком, обмотанным мешковиной. – Вот ведь как… При Афанасье Егорьиче ни разу за четыре года не понадобилась! А тут…
У Иверзнева дёрнулся желвак на скуле, но он промолчал. Устинья, стоя у стола, неловко, дрожащими руками разматывала мешковину. Рядом с лавкой на полу сидел Антип – непривычно насупленный и злой. Возле него примостилась Василиса. За занавеской слышалась тихая воркотня Меланьи: она укладывала спать Танюшку. В дверях безмолвной статуей возвышался Илья Кострома. Он пришёл сделать перевязку и, убедившись, что Устинье не до него, зачем-то остался стоять на пороге. Общее тяжёлое молчание нарушалось время от времени лёгким шуршанием за печью: там, вероятно, возилась мышь.
– Устька, не мучься. – наконец, послышался сорванный голос Ефима. – Сказал же доктор – пустяк… Подумаешь – шкуру взгрели! Впервой, что ль? Дай попить лучше.
Устинья черпнула ковшом из ведра. Ефим попытался приподняться на локте, поморщился.
– Да лежи ты!.. Подержу. – Устя поднесла ковш к растрескавшимся, чёрным от запёкшейся крови губам мужа. Сделав несколько жадных, долгих глотков, Ефим хрипло сказал:
– Устька, вот чем хочешь тебе забожусь, хоть Танькой нашей… В глаза я той цацки не видал!
– Господи, Ефим! – Устя всплеснула руками, выронив ковш, и тот, плеснув водой ей на передник, с грохотом покатился под лавку. – Божиться ещё вздумал! А то я не знаю! Господи, да что ж поделать-то теперь… Нешто побежать, в ноги барыне броситься?..
– И думать не смей! – взвился Ефим. – Прибью, дура! Михайла Николаич, скажите хоть вы ей!
– Устя, Ефим прав.
– А что ж делать-то велите, разумные все такие?! – не выдержав, разрыдалась Устинья. – Начальник-то сказал, что, коль Ефимка не сознается, с утра всё сызнова почнут!
– Да и чёрт бы с ним, с анафемой… – сквозь зубы процедил Ефим. Устя, глотая слёзы, набрала в ладонь тёмной, остро пахнущей мази. Принялась осторожно, кончиками пальцев смазывать рубцы.
– Потерпи… Сначала больно будет. Зато уже через полчаса отпустит. Ночь спокойно проспишь. А наутро совсем пройдёт.
– Может, не надо, Устька? – морщась, спросил Ефим. – Коль с утра-то всё по-новой начнут, так это только снадобью зряшный перевод… Да полегче ты там!!! Хоть слезами-то на спину не капай, они ж солёные!
– Ох, сейчас… Обожди… Утрусь… Лежи, терпи, горе моё луковое! Ну, что – худо тебе совсем?
– Не худо. – помолчав, отозвался Ефим. Он лежал уткнувшись головой в скрещённые руки, и голос его звучал глухо. – А совестно… Ведь при всём заводе за воровство стегали! Позорища – не донесть… Я им кто – мазурик базарный?! Кабы хоть лошадь угнал… а то побрякушку бабскую, вишь, со стола принял! Теперь хоть на улицу не выходи со стыда…
– Брось, братка, наши не поверят. – впервые за весь вечер открыл рот Антип. – Тут люди тебя уж четыре года знают. Уж чего-чего, а воровства за нами отродясь не было. Это тебе не печи кулаком разбивать…
– Никто и в голову не возьмёт. – подтвердил с порога и Кострома. – Уж за это не беспокойся, Прокопьич.
