Ответ - [9]

■

Катика, почему ты молчишь? После обеда, когда я, вернувшись домой, вставляю ключ в замочную скважину, во мне спорят два голоса — один нашептывает: там, за дверью, едва переступив порог, увижу на полу твое письмо; другой ворчит на него за то, что он обманывает меня, ведь за дверью явно ничего нет. А я, словно некое третье, постороннее лицо, стараюсь быть безучастным и рассудительным, но не получается... Признаюсь, едва выйдя с завода, я уже начинаю думать о твоем письме, даже отчетливо вижу его — твой почерк на конверте, черный штемпель на марке. Потом оно то исчезает, то появляется вновь, словно повинуясь спору двух внутренних голосов. За дверью, конечно, пусто...

Мне понятно твое молчание, не могу понять только, почему ты решила отвечать мне именно таким образом? Мне даже ясно, что ты хочешь сказать. Ты всегда умела молчать. Вскоре после нашего знакомства меня поразило непроницаемое безмолвие, которое иногда выражает твое лицо. Бывая у тебя в Клуже, я замечал замкнутость, которая то и дело туманила твой взор, хотя ты и вела себя со мной свободно и непринужденно. Я даже задавал нелепый вопрос, что с тобой происходит, но ты всегда отмалчивалась. Если уже тогда меня тревожила неизвестность, таящаяся за твоим молчанием, то теперь она беспокоит меня во сто крат сильнее. И размышляя над тем, почему ты была такой, я неизбежно делаю вывод, что причины и теперь те же.

Сегодня утром память воскресила тот вечер, помнишь, в Шуллере, когда ты открыла мне все. Вспомнилось до мельчайших подробностей, как мы забрались туда. И давка у кассы фуникулера, и те ошалевшие, орущие, дерущиеся мужчины и визжащие женщины, и та грубая и заносчивая кассирша — я никогда ее не забуду. На мне разорвали рубашку, ты пыталась вытащить меня из толпы, кричала, что лучше подняться пешком, но вырваться из толчеи было невозможно. Я буквально задыхался. Было это скорей всего в воскресенье, потому и народу собралось так много. А впрочем, не помню. Меня терзали дурацкие предчувствия, я решил: раз так плохо началось, значит, плохо и кончится. Ты пыталась отереть пот с моего лица, но началась такая давка, что тебе не удалось даже пошевелить рукой.

Но зато какая удивительная тишина воцарилась потом, когда вагон стал подыматься вместе с нами. Ее нарушало лишь гудение троса да легкий стук роликов, подпрыгивавших у стоек, а мы парили в вышине. Равновесие между всем остальным миром и нами было идеальным, и это парение между небом и землей было физическим, реальным воплощением моего душевного состояния с тех пор, как я познакомился с тобой. Я хотел было поделиться с тобой этой мыслью, но ты не позволила. Не надо говорить, пусть что-нибудь останется невысказанным. Я не понял, почему ты так сказала. Мне даже представилось это циничным, чем-то вроде новой моды не доверять чувствам, которые выказываются сразу. Однажды мы поспорили, помнишь, там, в цитадели — ты меня просто отчитала за высокопарные слова.

А какая чудная погода выдалась тогда! Только в первый вечер небо заволокло тучами, и мы грустили, словно случилась какая-то беда. Как мы тянулись к солнцу!.. Ты как раз сдала государственные экзамены и была бледной от долгого пребывания в библиотеке, а я насквозь пропах химикатами (тебя рассмешило это выражение). Помнишь, как мы волновались, — уж очень хотелось, чтобы на турбазе было мало народу и ты смогла получить единственный одноместный номер. Это была скромная, но приятная победа, когда все сбылось, как было задумано. Я любовался твоим умением молча, не говоря ни слова, радоваться одними глазами, походкой, ставшей вдруг упругой и решительной. Мне досталась койка в общей комнате и сосед, который ужасно храпел. На другой день мы покатывались со смеху, когда я копировал его. Он выделывал что-то невероятное: визжал как пила, хрипел, свистел без перерыва до шести часов утра. Утром он встал, ушел умываться, вернувшись, надел клетчатую рубашку, потертые кожаные шорты, белые с узором гольфы и большие кованые ботинки. Увидев меня лежащим с открытыми глазами, он подошел и представился, словно извиняясь. Лицо его выражало смятение и стыд, я чуть было не рассмеялся, но мне вдруг стало жаль его, и я сказал: «Я ничего не слышал». Очевидно, по моим воспаленным, затекшим глазам он понял, что я солгал. Наверно, это обидело его, он помрачнел и отвернулся, потом схватил свой рюкзак и, не прощаясь, ушел.

Я все равно не смог бы уснуть, и ты хорошо знаешь почему: ты не пустила меня к себе. Я ничего не сказал — начал уже осваивать игру в молчанку. Мне никогда не удавалось освоить ее в совершенстве, видимо, хорошего артиста из меня тоже не получилось бы. Но у темперамента есть свои законы, и они порой сильнее общепринятых норм и правил. Пожалуй, слишком часто я досаждал тебе, грубо и горячо говорил о том, что меня задевало или просто казалось важным, не думая о всех последствиях. И не всегда для того, чтобы просить твоего совета или услышать твое мнение, а просто так, чтобы излить душу. На следующий день, даже спустя какой-нибудь час или два, обдумав все до конца, я нашел бы, наверно, совсем другие слова. Может быть, при необходимости постоянно соблюдать дисциплину научного мышления — ведь подобная опрометчивость в науке чревата опасными последствиями — эта беспорядочная реакция на другие стороны жизни означает для меня какую-то отдушину и все это вместе создает душевное равновесие, в котором я, по складу своего характера, испытываю острую нужду. Или это поиски оправдания?