Ответ - [4]

Вот уже два дня, как ты уехала. С тех пор я не перестаю любить тебя. И если ты полюбишь другого, я выпрошу в музее пистолет и убью его. Ни на что не посмотрю, слышишь? Убью. Потом будешь носить мне передачи в тюрьму.

■

Дорогая! До сих пор я не получил от тебя ни одной строчки.

Сижу в буфете за пустым столом, в самом углу. Двое наших сотрудников — один из них тот самый худощавый Йованович, которого ты прозвала Зубочисткой, — всякий раз, как только я принимаюсь писать, допрашивают, что со мной, и я отвечаю, что директор требует срочно представить отчет. По правде же, мне просто не хочется писать в лаборатории, так как Граф и Хаднадь непременно станут совать нос. А почему бы мне и не писать жене, которая уехала в отпуск? Вчера под вечер директор остановил меня и спросил, не могли бы мы с тобой зайти к ним как-нибудь вечером. Я хотел было тут же придумать какую-нибудь версию о твоем внезапном отъезде, но, по-видимому, до того был смущен, что Делеану, который способен видеть человека насквозь, вероятно, все понял. Он прищурил глаза, как делает всегда, когда замечает что-нибудь такое, что другой хотел бы временно или навсегда сохранить в тайне. «В таком случае приходите один, когда захотите», — пригласил он, и слова «когда захотите» произнес не то чтобы с издевкой, а, скорее, с мрачной безнадежностью, будто наверняка зная, что в таких ситуациях человеку вряд ли что-либо захочется. Но не исключено, что это лишь плод моего уязвленного воображения.

Мне очень не хватает тебя. Вчера после обеда я заказал телефонный разговор с тобой на сегодняшний вечер. Проснулся в пять утра, снова ровно в пять утра, и первым делом подумал, что ты не отзовешься, но сейчас уверен, что ты обязательно придешь на переговорный пункт. Утром, ощущая горький привкус сигарет во рту, — не так-то легко томиться в одиночестве в квартире, где все напоминает о тебе (не улыбайся!) — становишься невольно таким отъявленным пессимистом, как в пору юности, когда окончательно приходится мириться с тем, что светловолосая дама твоей мечты принадлежит другому. Видишь, я даже шучу — у тебя научился, но ничего не поделаешь, я никогда не был очень способным учеником, хотя и стараюсь, а это уже кое-что.

Но если говорить откровенно, без тебя мне нечем дышать, с утра до вечера я задыхаюсь, хочу сделать глубокий вдох и не могу, везде ищу тебя, наивно верю, что вот сейчас открою дверь в ванную и увижу тебя там, за голубой занавеской душа, или у кухонного стола, где ты намазываешь масло на хлеб... Из автобуса глазею на витрины и ломаю голову, что бы купить тебе (о, какой я внимательный, любящий муж!), и когда... Но стоит ли продолжать — ты все равно поднимешь меня на смех и, как всегда, обвинишь в сентиментальности. Представляю, как я смешон в твоих глазах!

Собственно, все это я хотел сказать тебе по телефону, но когда говоришь, не видя собеседника, легко сбиться. Так что это письмо — послесловие или предисловие к телефонному разговору, все равно, считай как хочешь. И в конце концов ты могла бы написать — даже совсем чужие люди и то переписываются. А теперь мне пора идти. Привет.

■

Кати, моя маленькая Кати, я очень боялся телефонного разговора, страшно боялся, как бы все не запуталось еще больше, а именно так и получилось. Не помню, как добрел домой, — все дорогу мне чудился твой голос, но ты говорила совсем не то, что по телефону, совсем другое, нечто вроде того, что кричала мне когда-то из Клужа, помнишь, связь тогда все время прерывалась, в трубке что-то хрипело, щелкало... Ведь ты меня любишь, я чувствую и знаю, что это так, об этом я догадывался и по твоему дрожавшему от усталости голосу. Значит, случилось что-то совсем другое, о чем ты не хочешь (пока?) или не решаешься рассказать, а может, и сама не знаешь, как это выразить. Не хочешь больше ссор? А кто их хочет? Неужели мы и впрямь докатились до того, что без ссоры не можем уладить ни одной размолвки?

Как это случилось и что, собственно, случилось — не знаю и не понимаю, но голос у тебя другой, какой-то чужой. Поэтому мне вчера и вспомнилась наша первая встреча, вспомнилось, как внезапно произошло наше сближение, ибо сейчас я испытываю нечто противоположное тому чувству, которое тогда возникло, а теперь исчезло. Поразительно, до чего одинаково могут появиться два совершенно разных чувства, но я утешаю себя мыслью, что это только каприз, усталость, все пройдет и... Может ли эта горечь заглушить сладостные воспоминания о четырех годах? Не останавливай меня: да, сладостные, а не сладкие, не какие-то желейные — ты это презираешь, не подобные малиновому соку, от одного цвета которого тебя мутит (помнишь, как-то раз на Бульваре я хотел угостить тебя прохладительным напитком?), и не просто приятные, а как бы это сказать — напоминающие вкус яблока. Каждая клеточка моего тела осязает тебя, ведь тело — это тоже я, ведь оно неотделимо от разума. Я чувствую, что теряю тебя, но не хочу сдаваться, и ты тоже не хочешь, не должна сдаваться...

Ладно, я успокоюсь.

Как бы я ни излагал свои мысли, грубо или сентиментально, важно одно: я хочу знать правду, знать, что же произошло, что нас разлучило. Неужто и впрямь чувства могут быть автономны? Неужто они сами собой могут остыть, иссякнуть, исчезнуть? Были чувства и нет их — ибо они стихийно зарождаются и так же стихийно исчезают? Как же тогда могла родиться безумная мысль строить выбор и брак на чувствах? Разумно ли опираться на то, что может улетучиться, как дым?