Ответ - [6]

— А сегодня, представляешь, один утенок сдох, из тех, что на прошлой неделе вылупились, — пожаловалась соседка, а тем временем еще раз внимательно оглядела противень, покачала его, опять полила утку жиром и встала, облизывая пальцы. — Должно быть, замерз, бедняжка. Вчера я выпустила их из ящика на солнышко, чтоб закалялись мало-помалу. Видел бы ты, как у них желтый пушок расправился на спинках! И как начали они гоняться за муравьями, прямо клювиком по земле ведут, словно большие, потом даже картофельные листочки щипать стали, а ведь мелко нарезанной крапивой только что не давились… тут же храбро так взялись, я несколько червей выкопала им из-под водостока, и уж как они рвали их, как тянули каждый себе — ну, просто плакать от радости хочется. А потом, гляжу, ветерком потянуло, спинки у них сразу пупырышками пошли, вижу, мерзнут, ну, я их поскорей обратно в ящик, да все ж один, видно, успел простыть, потому что наутро, когда собралась я выставить ящик на солнышко, он уже лежал в уголке неподвижно, словно игрушечный. Видишь, как жестока природа! — добавила она, взяла из кухонного столика спицу и потыкала печенку, жарившуюся в красной кастрюльке. — Нет, не прожарилась еще! Крохотная совсем, — покачала она головой, — всего десять дней откармливали, откуда же большой быть. Неслась она скверно, а тут у мужа день рождения, ну, думаю, попытаюсь, хоть и мало выйдет, да вкусно. Обжарю с паприкой, плохо ли будет на закуску, да к кружке свеженького ледяного пива, а?

Пива Балинт еще не пробовал и потому не знал, что сказать. Крепкий жирный аромат жарящейся печенки щекотал ему нос; печенку он тоже не едал ни разу, и все же у него текли слюнки. Он чувствовал, что бледнеет от голода, и обеими руками ухватился за планки палисадника. Браник обернулась, но не поняла, отчего так блестят его глаза.

— Что ты ел в полдень? — спросила она.

— Да так… ели, — дернул плечом Балинт.

— Вот и я такая же была в твоем возрасте, — подхватила толстушка, покачивая красную кастрюльку, купая печенку в золотистом жиру. — Точь-в-точь такая. Еда меня не интересовала, кусок дерьма собачьего в сухарях или гусиный паштет — по мне было все равно, а эти вот, душеньки мои, как вылупятся из яйца, поголодают, правда, первые сутки, но зато потом уж так и накинутся на корм! И едят, едят — до тех пор, покуда сами на стол не угодят. Даже однодневный утенок все норовит какую-нибудь живность клювиком подцепить: сядет муха на край ящика, а утенок сразу же — зырк туда, она шевельнуться не поспеет, а он уж ее схватил. Ой, да все животные просто прелесть, я их во сто раз больше люблю, чем людей, право.

— Тогда почему вы их едите? — спросил Балинт.

— Да ведь что ж делать-то, милый, — с добродушным смехом ответила Браник и белой полной рукой отерла пот со лба. — Не я их, так они меня съедят!

Спокойные серые глаза Балинта внимательно глядели на соседку, которая, вместе с потом стерев с лица и улыбку, опять склонилась над плитой; теперь лишь дородная спина ее молчанием отвечала молчавшему Балинту. В белом фарфоровом блюде на кухонном столике нежились на солнце утиные потроха — пупок, два крылышка, желтые ножки и свисающая через край маслено-желтая голова, без клюва, с пустыми впадинами глаз. Соседка уже мыла, скребла доску, на которой разделывала утку, затем поставила ее к стене сохнуть.

— Ты мяса не ешь? — спросила широкая спина.

— Нам нельзя держать птицу, — не сразу ответил Балинт.

— Хозяин не разрешает?

— Он никаких животных в доме не терпит.

— Злой человек, должно быть, — покачав головой, рассудила Браник. — Я бы нипочем не ужилась с тем, кто животных не любит… А ну-ка, иди сюда, печеночка, хватит тебе жариться, — воскликнула она неожиданно весело, — иди, иди сюда, сейчас мы приоденем тебя по-праздничному! — Она опять присела перед печуркой, положила пол-ложки красной паприки в стоявшее рядом блюдо, подлила жиру из-под печенки, размешала, так что получился довольно густой соус, добавила еще немного жиру. Теперь запахом жареной печенки пропитались даже кусты сирени вдоль забора. — Ну-ка, скок! — приказала она и, поддерживая печенку справа ложкой, а слева указательным пальцем, ловко перебросила ее из красной кастрюльки в жирный красный соус на блюде. — Ну, обязательно брызнет! — проворчала она сердито и быстро облизала пальцы; тут же вскочила, подула на ложку и стала быстро соскребать со дна кастрюльки прижарки. — Ох, это самое вкусное, — опять смеясь, воскликнула она, — уж так люблю, на половину свиньи не обменяю! Ну-ка, соль, где ты? Опять спряталась?.. Как хрустят под зубами, слышишь?.. Просто тают во рту, ничего на свете нет вкуснее!

— У нас еще никогда не было домашней птицы, — проговорил мальчик. — Я певчих птичек знаю.

— Ах, они тоже славненькие, — воскликнула женщина, смачно хрустя прижарками, и, повернув кастрюльку к свету, стала хлебом собирать остатки жира. — Ты-то не голоден?

— Нет, — быстро ответил Балинт.

— Хочешь хлеба с жиром из-под печенки?

— Спасибо, не хочется, — глядя соседке прямо в глаза, ответил Балинт.

— Так наелся в обед?

— Ага.

Наклонившись над блюдом с печенкой, женщина стала внимательно его разглядывать. — Жила тут пара синичек, вот на этом каштане гнездилась, у самой кухни, много лет подряд… — Неожиданно оборвав рассказ, она испуганно вскрикнула: — Господи, все-таки две шкварки попали в соус! А ведь как красиво это блюдо, когда застынет все гладко, словно озерко круглое… Ну-ну, ребятки, марш на место! — Большим и указательным пальцем она залезла в розовый от паприки жир, ногтями подцепила обе шкварки и тотчас отправила их в рот. — Посолить забыла, — пожаловалась она, облизывая губы, — вечно эта соль прячется, словно боится меня… Так вот, жили синички вот здесь…