Ответ - [7]

Сминая голод, Балинт обеими руками обхватил планки палисадника, как охватывает кусок хлеба желудочный сок. Но сердце уже не сжималось, и глаза остались серьезны и спокойны, словно он задумался над неясным пока школьным заданием. Каждое слово соседки было следующим условием этого задания, равно как и каждое движение ее толстого добродушного тела — повороты белой шеи, быстрое мельканье пухлых ручек с короткими пальцами, колыхания массивного крепкого зада: мальчик примечал все и сводил воедино, чтобы понять и решить задачу. Но лицо его с маленьким вздернутым носом и внимательными серыми, как у козы, глазами пока еще выражало лишь растерянность и недоумение; если бы не нужно было держаться за ограду, он, верно, сам того не замечая, почесывал бы сейчас в затылке. На счастье, его плотно укутывала тень, двойная тень — детства и могучего каштана за спиной, сцену же — летнюю кухню и в ней толстушку соседку — ярко освещало предвечернее солнце.

Белая коза с длинной бородой, привязанная позади летней кухни, щипала кустарник за оградой, встав на задние ноги; подальше, среди кустиков картофеля, черная наседка вела за собой шестнадцать цыплят, желтых и круглых, как клубки ниток. В луже перед колодцем купались три утки, пестрая собачонка смотрела на них, лежа в тени соседней ивы, на кухонном окне грелась большая полосатая, как тигр, кошка. — Ты что смеешься? — спросила вдруг Браник.

Мальчик еще раз обежал взглядом царство животных и остановился на его толстой светловолосой повелительнице. Глаза его сузились, он даже отвернулся немного, чтобы не видно было, как они смеются. — Вы сейчас совсем будто королева, — сказал он.

— Кто? — оторопела женщина.

— Вы… Королева животных.

Браник пристально поглядела на мальчика: она не знала, обидеться ей или рассмеяться. А у Балинта от сдерживаемого смеха дрожали губы, хотя в тени увидеть этого было нельзя. — Правда, королева, красивая и толстая… которая откармливает своих подданных.

— Смеешься надо мной? — подозрительно спросила толстушка.

— Ну, что вы, как можно! Да ни за что на свете…

Соседка успокоилась не сразу и все всматривалась в чистое курносое детское лицо; вдруг она добродушно расхохоталась. — Ладно уж!.. Но ведь ты тоже любишь животных, да? — Балинт кивнул. — Разница, правда, есть, — сказал он.

— Какая же?

— Я не ем их.

Теперь они засмеялись вместе, глядя друг другу прямо в глаза, смеялись громко, блестя белыми зубами; мальчик даже отпустил планки ограды — такое облегчение почувствовал от тайной своей мести. Смех, словно теплая соляная ванна при судорогах, помог ему, освободил от стеснения и страха, вот уж несколько дней живших в сердце. С чего ему опасаться людей? Работы он не боится, привыкнет и жить среди чужих, зато как это хорошо — приносить матери по субботам получку! Он посмотрел на женщину за палисадником, которая, подставив солнцу узел волос, опять присела перед плитой, и вновь рассмеялся. Теперь, угости она его хлебом, обмакнутым в утиный жир, он уж не отказался бы!

— Эх, до чего ж хорошо! — звонко крикнул он и лихо ударил по ограде. Соседка, сидя на корточках, обернулась. — Вот бы мне такого сыночка, — улыбаясь, сказала она, — уж мы бы с ним всегда веселились. Но муж мой все не хотел ребенка, пока не выплатим, мол, за дом да участок, а теперь уж, видно, стары мы для этого… Синички те жили вот на этом каштане… Кто там еще? — обернулась она к садовой калитке, которая с неприветливым скрипом впустила худенького веснушчатого мальчонку лет восьми — десяти. — Чего тебе, Янош?

Мальчик остановился перед кухонной дверью, спиной к Балинту. — Мама спрашивает, если есть утиные яйца, чтобы наседку посадить, так она…

Лицо Браник сразу посуровело. — Нету, сынок, откуда! Несутся-то из рук вон, мне самой едва хватает, где уж тут раздавать! Совсем плохи мои несушки, даром что с утра до вечера марш Ракоци им насвистываю…[4] Да ты плачешь?! Что с тобой? — недоуменно спросила она вдруг.

По судорожно вздрагивающим плечам Балинт и сзади увидел, что мальчонка ревет. — Да что случилось-то? — Браник наклонила к малышу толстое добродушное лицо; но пока лишь горестно вздрагивающие плечи были ей ответом. — Ну же, рассказывай! Или не хочешь? — Однако от приветливых ее слов рыдания только усилились, теперь у малыша тряслась вся спина. — Да ты не руками и носом, ты языком говори, иначе ведь не пойму я, — продолжала допытываться женщина. — Неужто из-за утиных яиц все горе?

Мальчик продолжал давиться слезами, содрогаясь всем телом. — Ну, если не хочешь говорить, ступай домой, — решила Браник. — Или боишься? Что, мать сильно побила?

Очевидно, ей, видевшей мальчика спереди, стало ясно, что дело не в этом, — лицо ее выразило недоумение. Она отвернулась к кухонному столу и еще раз внимательно осмотрела блюдо с печенкой, которое уже начало застывать. Облизнув губы, вздохнула, села, придвинула к себе корзинку с молодой картошкой и начала ее чистить. Видимое ее безразличие вдруг развязало мальчику язык.

— Что-что? — переспросила Браник, наклонясь к нему. — Что с твоей собакой стряслось? Не слышу.

— Ее повесили. — Мальчик совсем низко опустил голову.