Отважный капитан - [36]

— Благодарим, ваше сиятельство. Горные дороги кишмя кишат турецкими разбойниками. Армия не даст нас в обиду.

— Сообщите населению, чтоб скорее заканчивали необходимые приготовления.

— Все уже готово, ваше сиятельство. Что надо было распродать, все распродано. Остается множество дворов и домов без присмотра. Быть им теперь в запустении, если турки и цыгане не разграбят их. Печальное зрелище, ваше сиятельство! Люди плачут и рыдают, но что поделаешь — на то божья воля…

— Да… — вздохнул князь. — А как поживает Мамарчев? До меня доходят слухи, будто он и сейчас продолжает свою агитацию. Это правда?

— Правда, ваше сиятельство. Он сделался настоящим фанатиком, потерял способность здраво мыслить. Ужасно упрямый человек! Порой думы о родном отечестве доводят его до исступления. Сторонникам Мамарчева, если они не добьются успеха, терять нечего… А вот в случае удачи им слава обеспечена на веки вечные.

— Передайте им, что ничего у них не выйдет, — вмешался консул. — А капитан Мамарчев рискует головой! Наше главное командование располагает подробнейшими сведениями о его деятельности. Он не оценил, как подобает, милость государя.

— Обидно, когда человек так заблуждается, да еще и других вводит в заблуждение.

Провожая Селиминского до парадной двери, князь и консул выглянули на улицу. Перед ними по широкой площади молча двигались со скорбным видом женщины в черных платках; они несли в руках глиняные лампадки с зажженными свечками. Заплаканные глаза их провалились. Лица поблекли. Следя за ними взглядом, князь и консул явно недоумевали по поводу этого печального шествия.

— Народ прощается со своими покойниками, — пояснил Селиминский. — Эти женщины ходили на кладбище, чтоб в последний раз навестить могилы своих близких.

— Сколько печали и скорби в их глазах!.. — вздохнул князь.

— Нелегко расставаться с родным очагом, ваше сиятельство. Человеческому горю нет предела!

Глубоко потрясенный, Селиминский пошел домой. Жил он в Клуцохоре, в маленьком домишке в глубине дворика, засаженного самшитом и дикой геранью. И то ли от благоухания герани, с которой ему предстояло расстаться, то ли от увиденного зрелища на сердце его легла невыносимая тяжесть. Он закрылся у себя в комнате и, охватив руками голову, долго думал. Хотя он был одним из самых горячих сторонников идеи переселения, душа его разрывалась на части от сознания, что ему приходится покидать родной очаг. «Может быть, Мамарчев прав, — думал он. — Может быть, и в самом деле лучше остаться и умереть па родной земле? Куда мы уходим? Что мы станем делать там, на чужбине?..» Эти думы терзали его непрестанно, не давали покоя.

И спустя годы после того, как отшумели многие события, быть может, именно эти мгновения пришли Селиминскому на память перед тем, как он написал:

«С невыразимой скорбью, доведенный до отчаяния народ покидал все, что было для него свято, семейные кладбища, где покоились отцы и прадеды. В последний раз он отправился в свои храмы помолиться и получить благословение господне на переселение. В последний раз он ходил по родной земле, которая дарила ему свои плоды, где отправлял молитвы, получал благословение на брак, где рождались его дети… Как крепки узы, связующие человека с родным краем!»

13 апреля 1830 года первая партия переселенцев покинула Сливен. Длинная вереница телег, запряженных волами и буйволами, выехав из Клуцохора, стала подниматься вверх по извилистой каменистой дороге, терявшейся где-то на севере в складках гор. На перетруженные и покрытые дерюгами и рогожками телеги взобрались малолетние дети и дряхлые старики и старухи; они в последний раз глядели на свои поля и сады, дороги и тропинки, родники и ручьи, в которых струилась прозрачная вода, и то и дело вытирали слезы. У иных слез уже не осталось. Взрослые шли рядом с телегами, а позади, у самых колес, бежали привязанные дворняжки.

За первым обозом потянулся второй, третий… Образовалась бесконечная цепь. А где-то вдали, на городских окраинах, дымились брошенные ими и подожженные дома. Родной край тонул в дыму и пламени…

В первые два дня пятнадцать тысяч жителей Сливена покинули родной город. А из Ямбола, Карнобата, Анхиало и фракийских сел выехало восемьдесят пять тысяч человек. Сто тысяч болгар — мужчин, женщин, детей и стариков — с домашним скарбом на повозках, со своей скотиной тронулись в путь… Беженцы медленно тащились по берегу Камчии, стараясь больше не оглядываться назад.

Капитан Мамарчев делал последние усилия, стремясь разубедить своих соотечественников, заставить их отказаться от этого путешествия в далекие неведомые края. Но страх перед турками, чувство самосохранения были сильнее его слов.

— Останьтесь в горах! — с участием говорил им капитан. — Нас много, мы большая сила… У нас имеется оружие.

Следовавший вместе с беженцами Селиминский стоял на своем:

— Зачем смущать людей, капитан? Им и без того худо.

— Братья болгары, на кого вы оставляете нашу Болгарию? — взывал Мамарчев. — Зачем бежите от нее? Куда вы уходите?

Обозы беженцев продолжали свой путь. Медленно, с мучительным скрипом двигались телеги все дальше к Дунаю. Родные пепелища остались далеко позади, в синей дымке, в прошлом.