Отторжение - [16]

— Неожиданно, — аж присвистывает Шон Фитцджеральд, когда я сажусь за последнюю парту, слева от него.

Вот же и он теперь может поучаствовать, может плюнуть мне в спину. И ухмыляется, будто жутко рад всему этому идиотизму.

— Посмотрите, да ты оказывается говорить умеешь! — бросаю ему.

— Вот сейчас прямо офигенно сострила! — Фитцджеральд строит недовольную физиономию.

Все рушится, как хиленький домик во время сильного землетрясения, и обломками его заваливает меня все больше. Скоро уже нечем будет дышать.

Шон

В субботу работаю в первую смену, и когда выхожу из кафе, меня ослепляет солнце. Щурюсь, как будто из норы вылез. Сегодня обошлось без ожогов. Вообще, место, где я работаю, это не какой-нибудь вшивый «Макдоналдс» или что-то такое. Самое настоящее кафе. Называется «У Мишель» по имени старой владелицы. Здесь обжечься — проще простого. Но мы все ловко управляемся с кухонным оборудованием. Сегодня у меня на удивление хорошее настроение. Сегодня ожогов нет. Выхожу через заднюю дверь — моя машина припаркована на другой стороне улицы. Только подхожу к дороге, передо мной со свистом тормозит Форд. Это Спенсер Мейсон. Черт. Застываю на месте, как будто меня в асфальт закатали. Спенсер выходит с банкой пива в руке. Знаю, как он меня ненавидит, но каждый раз, когда мы так сталкиваемся, даже пошевелиться не могу.

— Живой еще, ублюдок, — выплевывает мне в лицо Мейсон. — Жду — не дождусь, когда же ты сдохнешь, Фитцджеральд.

Он выплескивает мне в лицо пиво из банки, а остатки выливает на голову. Не могу возразить ему. Не то что говорить, даже пошевелиться не выходит. Буравлю глазами бордюр под ногами. Трещины на асфальте расходятся тонкими струйками, как разлив реки на географических картах. Могло бы сойти за Миссисипи. В одном месте образовался довольно глубокий скол, и его забила окаменелая зеленая жвачка. Откуда-то порывом ветра швыряет мне под ноги обертку от Сникерса. На кеды попало немного пива, и белые шнурки меняют цвет на противный желтоватый. Спенсер Мейсон скалится, шипит, мнет жестяную банку и швыряет мне в лицо, со всей силы швыряет, круто замахнувшись. Зажмуриваюсь. Жестянка ударяется о переносицу, и это похоже на ожог, но, конечно, следа не останется — только пивом от меня теперь несет. Бросив еще горсть оскорблений, Мейсон загружается в Форд и шумно отваливает.

Домой еду с открытыми окнами, чтобы пивной запах не концентрировался в салоне. Сжимаю руль так, что кожа скрипит под пальцами, зубы стискиваю еще сильнее.

Дома быстро проскальзываю мимо мамы к себе на второй этаж и иду в душ. После каждой стычки со Спенсером хочется кожу с себя мочалкой соскрести. Вот бы еще вместо мочалки была эта металлическая губка для сковородок.

Слышу мамин голос — спрашивает, как у меня дела. Втискиваюсь в олимпийку и джинсы, сажусь за макет. Канцелярским ножом разрезаю размеченные листы. Ровно, надавливая посильнее, чтобы лезвие проходило пластиковую подложку почти насквозь. Потом на каждой маленькой детали надо наметить желобки сгибов — надрезы, совсем не глубокие, как будто царапины, даже не до крови. Потом надо сделать из бумаги карнизы и лестницы и приклеить к макету. Уже вырисовывается архитектурный стиль.

— Шон, милый, ужин готов! — слышу мамин голос.

Время пролетело незаметно, даже не знаю, сколько так просидел в полной тишине. Теперь надо спуститься, хотя есть не хочется. Но нужно хотя бы повозить еду по тарелке, иначе папа опять начнет придумывать какие-нибудь глупости и читать мне морали. А еще хуже — просто будет смотреть на меня, как на последнее дерьмо, лишенное уважения и вообще всего человеческого.

— Как дела на работе? — спрашивает он, пытаясь выглядеть непринужденно, пытаясь выглядеть так, как будто его сын вполне обычный подросток.

— Нормально, — отвечаю, не поднимая глаз, рисуя насаженным на вилку куском курицы и соусом букву «зет» на тарелке.

— А в школе как? — папа пытается улыбаться. Неважно у него выходит.

— Нормально.

— Нормально это как? Шон, ты, может, поговоришь с нами? Мы волнуемся. Что у тебя происходит в жизни вообще?

— Нормально все у меня.

Теперь папа переглядывается с мамой, качает головой.

— Ну, простите, — не выдерживаю, бросаю вилку на тарелку и встаю, — что у вас нет еще одного сына, нормального, которым вы могли бы гордиться, и с которым можно было бы говорить о его успехах!

— Шон, успокойся… — папа пытается что-то сказать, наверняка упрекнуть меня в чем-то.

— Да спокоен! И правда, жаль. Надо было вам еще кого-то родить, на случай если со мной что-то пойдет не так!

Как же они достали со своей неловкой жалостью, со своими взглядами как будто из-за штор. А папе, даже представить не могу, как тяжело. Он так гордился, когда его сын был ведущим квотербеком, когда был самым популярным мальчиком в школе, когда меня звали на вечеринки и разрывали между школьными мероприятиями. А теперь ему ничего не осталось, как только топтаться босыми ногами по осколкам своей былой гордости. Отец ненавидит меня, знаю, просто из-за мамы сдерживается. Если бы не она, давно бы выгнал.

Не сплю уже которую ночь. Толком не сплю. В школу таскаюсь, как лунатик — все равно там всем наплевать. Сижу за макетом ночами. За последние дня три съел один сэндвич. Отцу по фигу, а мама уже поглядывает косо, всматривается в мое бледнеющее лицо. Танцующий дом занимает все мои мысли, вытесняя даже то, что ненавижу в себе больше всего и поэтому особенно тщательно оберегаю. Мне не до уроков — у меня балконы и парапеты. А тут еще в среду, как на зло, чуть в обморок не падаю. Спускаюсь на ужин, и вдруг ноги подкашиваются — успеваю только за косяк схватиться, чтобы не рухнуть. Перед глазами — темнота, и в ней размытые и растворяющиеся белые пятна: бумажные стены, перекрытия, окна, ступеньки, тонкие дорожки клея, куски изрезанных листов. Мог бы вечно сидеть за макетами. Мог бы точно еще пару дней — только перекусить бы и поспать, но меня запихивают в машину и везут в больницу. Стресс, переутомление, напряжение, стресс, стресс, стресс. Родители думают, что моя жизнь вообще сплошной стресс. Ну да, потому что в школе — изгой, потому что друзей нет. Было бы так с детства, никого бы особенно не волновало. Если ты изгой с детства, то все, вроде как, привыкают, и никого этим в шестнадцать лет не удивишь. А если ты был капитаном футбольной команды, если девочки вешались на тебя гроздьями, если ты был общительным и открытым, другом и раздолбаем, и вдруг в один момент — бац — ничего этого не стало, тогда это всех жутко беспокоит. И остается сплошной стресс. Да к черту его! По дороге съедаю кусок оленины с хлебом и луком, запиваю кофе.