Отторжение - [19]

– Ты же фактически неверующий. Атеист.

– Ты не понимаешь… – сказал он.

И как всегда – разговор на этом закончился, не принеся облегчения ни ей, ни ему.

Видаль прав: она не понимает. Но и он не понимал. Да, она придумала свадьбу, получила подарок, называла себя миссис. Он даже купил ей обручальное кольцо. Предложил ей все – но не брак.

– Расскажи, по крайней мере, матери.

– Нет.

– Я требую.

– Этот вопрос не обсуждается.

– Это твоя дочь, Видаль. Посмотри на нее внимательно.

– Рита… мне надо идти. Скоро вернусь. А сейчас… не хочу ссориться. Пока, персик.

Последние месяцы беременности с Ритой жила Мейбл. Мейбл встречала ее при выписке из клиники, когда она еще не могла шевелиться после операции. Рита с каждой неделей становилась все угрюмее, а Мейбл приезжала каждый день после работы, носилась по дому, щебетала, напевала песенки. Малышка постепенно обретала индивидуальность. Ее назвали Салли. Семья девочки состояла из матери, тети и кошки. Все остальные – случайные посетители.

Сестры обожали Салли. Рано научили читать – она росла умной, быстро соображающей девочкой, к тому же ей очень нравилось учиться. Сестры старательно переучивали ее писать не левой, а правой рукой и утешали, когда девочке казалось, что с ней несправедливо обошлись в школе. Как ни поверни – Салли была главной в доме, центральным и светлым пунктом их существования. Ей даже сшили светло-желтое платье, точно такое, как у принцессы Элизабет на официальной фотографии. Повязали голову подходящей лентой и повели к фотографу – на фотографии Салли выглядит точно как принцесса, хотя та на три года старше.

Довольно часто приезжали Эрни и Элси – забавлялись с Салли, пели песенки, играли и дурачились.

По субботам появлялся Видаль. Иногда оставался на ночь, иногда на две. Это стало ритуалом, совершаемым неделя за неделей, месяц за месяцем, год за годом. Маленькой Салли он нравился – добрый, молчаливый, вкусно пахнет сигаретным дымом и чем-то еще, совсем уж душистым.

Слово “папа” не употреблялось. Может, иногда оно и звучало, но вряд ли что-то значило. Когда Салли утром спускалась позавтракать, Видаль уже сидел за столом, читал газету и, как всегда, саркастически хмыкал, переворачивая очередную страницу. Как-то раз она сосчитала хмыканья: тридцать два. Этот доброжелательный чужак почти все время молчит. Вот именно: доброжелательный чужак. Не более того.

Летом сестры ездили в Херн-Бэй и каждый день ходили на пляж. Брали с собой корзинки с едой. Иногда приезжала тетя Элси, привозила веселого, в ярких рыжих пятнах терьера Спотти. Замечательные поездки, но Видаль никогда с ними не ездил.

У Риты теперь было все, о чем она мечтала, – дом с садом, ребенок. Ее называли миссис Коэнка – что еще надо? Каждый понедельник, утром, когда Видалю надо было возвращаться на работу и в другой дом, он оставлял деньги на неделю. Рита старалась использовать их максимально экономно, вела тщательный учет – могла представить список расходов в любую минуту, если бы он пожелал.

Все хорошо. Создала семью. Есть муж. Есть ребенок. Ребенок, муж, семья. Она повторяла эту мантру чуть не каждый день. Уже почти поверила, но в глубине души понимала: коротко и исчерпывающе переформулированная правда скрывает глубинную ложь.

Никто ничего не спрашивал. С чего бы? Он не появлялся целую неделю – ну и что? А другие мужья? После работы в паб или на футбол. Никто и никогда не задал ни единого вопроса, но она-то знала: Видаль идет не в паб и не на футбол. Он идет домой к матери, Флоре Коэнке, в большой дом, где кроме них живет еще брат Морис с женой и тремя детьми. Каждое утро, с понедельника по пятницу, Видаль сидит на Мелроуз-Террас, читает газеты и хмыкает за чтением самое малое тридцать раз, и каждое утро его напутствует мать – на ладино, разумеется. Bivas, kreskas, engrandeskas, komo un peshiko en aguas freskas! Живите и размножайтесь как рыбы в чистой воде. Аминь!

Видаль просто не мог рассказать матери о существовании Риты. Ни мать, ни община знать не должны. Никто не должен знать.

– А если бы у тебя родился сын? – как-то спросила Рита. В тот день она была особенно колюча. Ничего не могла с собой поделать. – Уж сыном-то ты наверняка бы похвастался? Или тоже нет?

Видаль, конечно, промолчал, но Рита была уверена: если бы вместо Салли родился мальчик, это стало бы для него смягчающим обстоятельством. Там, в его доме. Не просто смягчающим, а достаточным, чтобы выложить наконец карты на стол. Каждый раз, когда они снова ссорились, когда она снова протестовала против лжи, которой они себя окружили, лжи, отвратительный привкус которой отравлял ей жизнь, – каждый раз ее по-настоящему, близко к приступу рвоты, тошнило. Она проклинала свою мечту выйти замуж, успокоиться и создать семью. Проклинала сад, дом, дубовую аллею, соседей – все, что приходило на ум. Но львиная доля проклятий доставалась Видалю и его семье.

До вчерашнего дня хранила я этот секрет. Нет, не ради себя – ради дочерей. На них, если бы все раскрылось, осталось пожизненное клеймо незаконнорожденности.

Только в этот момент Рита сообразила, что так и стоит с граблями в руке, – и тут же поняла: порядком замерзла. Ажурный рисунок голых веток яблони четко выделяется на фоне сероватой зелени кустов кипарисовика. Лезвия листьев ириса растопырены, как у веера.