Оттенки - [53]

Для Ханса все это было ново. Он не раз слышал про фанатиков-сектантов, в городе даже смотрел в театре пьесу о них; но что его мать и сестра когда-нибудь попадут в их среду — это ему и во сне не могло присниться. Все, что Ханс за эти несколько минут узнал о домашних делах, свинцовой тяжестью легло ему на сердце. Он уже заранее решил не говорить дома, почему он уехал из города; теперь же это решение еще более укрепилось. Ему хотелось сохранить все в тайне, разве что родные на стороне услышат о его делах.

— Кто сейчас управляет мызой? — спросил Ханс, немного помолчав.

— Новый молодой барин, — ответила Анна. — Полгода назад появился.

— Того барона уже давно здесь нет… к нам он потом был очень милостив, не выгнал, не лишил крова… Теперешний, говорят, добрый господин, тоже барон. Только мальчишку-свинопаса, слышно, хлыстом отстегал — тот перед ним шапку не снял. Дитя глупое, не знает порядка. Не бог весть какая трудность шапку снять перед барином, ведь потом опять надеть можно. Вон — кюнкаский старик какой всегда почтительный. Летом, в страду он как ходит? Одной рукой шапку, другой снопы придерживает, лысина так и блестит на солнце. Зато сколько лет церковным старостой состоял!..

Слушая мать, Ханс задумчиво смотрел на восток. Ему стало как-то тяжело и жутко — точно змея обвилась вокруг сердца и медленно сжимает его. Сердце заныло так же, как и натруженные ноги.

В эту минуту из дома вышел отец. Он, как видно, решил снова взяться за лопату, хотя еще только светало.

— Опять всю ночь пропадали, — буркнул он, заметив Лизу и Анну.

— С добрым утром! — сказал Ханс, шагнув к отцу.

— Ты откуда взялся? — удивленно спросил отец. — Уж сколько времени о тебе и слуху-то не было.

Лиза и Анна вскоре ушли — одна доить коров, другая спать. В церковь они, как видно, идти не собирались — ни сегодня, ни когда бы то ни было, разве что верующие воздвигнут свой собственный храм или молитвенный дом и все там устроят как угодно богу.

— Чего ж это ты вернулся, да так вдруг? — снова спросил отец, не дождавшись ответа на свой первый вопрос.

— Да вот, надумал, решил помочь вам сено убрать, а потом, если не подыщу другой работы, останусь в мызном лесу шпалы рубить, — неторопливо проговорил Ханс.

— Разве в городе работы уже нет?

— Работа-то есть, да жить там больше не хочется… Потянуло на лето в деревню, — улыбнулся Ханс.

— Здесь, конечно, не худо, да кто его знает, как с работой у тебя получится. Вон какие дни стоят дождливые, где уж тут сено убирать. Я ведь арендовал болото Муракасоо — помнишь, какая там трава была густая; только скосил — дождь начался, так по сей день и льет. Денька два назад наведался я туда — сено в воде плавает, так, видно, и сгниет. Ничего другого не остается, как сгрести его в кусты, иначе придется платить барону за то, что луг испортили. Сколько лишних дней надо будет задаром отрабатывать: я ходил к барону, просил, чтобы убытки пополам — ведь я там и горсти сена не соберу, — не согласился. Мыза, мол, не виновата, что дождь идет, погода ведь от бога, просите у бога погожих дней, — так он сказал. Легко ему говорить: просите. Народ и так молится, наши бабы целыми ночами пропадают, посмотрим, что из этого выйдет. Все в святые лезут, в церковь уже не ходят, небось скоро совсем опустеет.

Ханс ничего на это не сказал, потом спросил:

— Опять будешь яму копать?

Этим он дал отцу понять, что уже знает про его яму.

— Да, уже несколько воскресных дней проработал, — ответил старик таким тоном, словно это была самая обыкновенная работа.

— А как же ты посмел яму рыть — у мызы позволения спросил?

— Э, пустяки, на мызе уже знают. Барон и управляющий, говорят, только посмеялись; такие добрые господа.

Старик задумался. Ему вдруг захотелось рассказать сыну всю историю о кладе, как он рассказывал ее другим уже много раз. Желание поведать окружающим эту историю превратилось у него в своего рода болезнь — Март стремился всем доказать, что он, лийвамяэский старик, — человек особенный, избранник божий, не зря ведь ему было такое видение. Сейчас, однако, он никак не мог придумать, с чего начать. Но Ханс неожиданно сам пришел ему на помощь, он спросил как бы между прочим:

— И ты надеешься тут что-нибудь… найти?

Старик, словно желая придать своим словам особый вес, устремил на сына пристальный, лихорадочный взгляд, потом сказал:

— Как же я могу сомневаться? Начнешь сомневаться — надежде конец. Мне все объяснено и указано свыше — и забыть это невозможно. Да разве одно это! Еще много всякого…

Ханс смотрел на отца. Ему показалось, что он видит старика впервые, — такая удивительная страстность и уверенность была в его глазах. Отец, думая, что сын хочет его о чем-то спросить, умолк. Но тут же заговорил снова:

— Даже дорогу на небо и в ад он мне показал.

— Кто?

— Этот человек… Мы шли с ним через высохшую реку, дно ее было покрыто жидкой грязью, и в ней на солнцепеке копошились черви. Через реку было перекинуто круглое окоренное бревно. Мы должны были по этому бревну перейти на тот берег. Я не решался. «Иди смело, — сказал мне мой провожатый, — туда падают только некрещеные младенцы. Видишь этих червей в грязи? Это они. И тут они будут ползать вечно». — «А куда же деваются мертворожденные младенцы?» — спросил я. «До них нет дела ни небу, ни аду», — ответил он. Перейдя через реку, мы увидели перед собой две дороги: одна была узкая, грязная, изрытая глубокими колеями, другая — широкая и гладкая, как яйцо. Первая вела на небо, вторая — в ад. Я спросил, почему дорога на небо такая грязная и изрытая, а дорога в ад такая гладкая. Человек ответил, указывая на узкую дорогу: «По этой дороге движется много народу, кто пешком, кто в телеге на деревянных осях; а по второй дороге катят в каретах да на велосипедах. Те, что плетутся пешком или едут в телеге, движутся по узкой дороге, остальные — по широкой…»