Оттенки - [52]

— Лийвамяэский Ханс молодец, — говорили между собой мужики.

А девушки добавляли, блестя глазами:

— Побольше бы таких парней!

Так Ханс и ушел с мызы. Родители его ходили к господину барону, кланялись ему в землю, и им было разрешено остаться на шестине[5] и по-прежнему гнуть спину на барина. Ханс уехал в Таллин. Мыза и Таллин — это были два больших этапа в его жизни. Как ясно они сейчас вставали в его памяти!

Первые годы Ханс прожил в Таллине спокойно и весело. Работа ему попалась хорошая. Ханс даже родным посылал деньги. Но в последнее время дела ухудшились, заработки стали меньше. Года полтора назад началось среди рабочих брожение: тайные собрания, толки и мечты о том, как изменить жизнь к лучшему. Это движение было связано с событиями, происходившими по всей стране, являлось прямым их следствием. Ханс был одним из самых деятельных участников движения. С горячим воодушевлением слушал он речи своих руководителей. Он не знал этих руководителей, однако слышал из их уст то, что давно уже тлело в его собственном сердце, но чего сам он не умел выразить словами, не умел передать другим. Жадно прочитывал он каждую листовку и воспринимал все это как некую новую веру, которая должна установить рай на земле. Эта вера возвещала, что мир спасет не какое-то чудо, а труд и борьба самих людей.

Начались забастовки и аресты, рабочих сажали в тюрьмы, высылали по месту рождения. В число тех, кого сочли опасными для Таллина и выслали из города в родную волость, попал, в конце концов, и Ханс. Для Ханса это явилось тяжелым ударом. Но после того как товарищи объяснили ему, что и в деревне живут люди, что и там ждут избавителей и что священный долг каждого — открыть крестьянам глаза и указать путь к освобождению, — в душе Ханса блеснул манящий луч надежды. Ему захотелось идти туда и работать, захотелось отдать этой работе душу, все, что накопилось в ней за долгие годы. Он уже заранее представлял себе, какое впечатление произведет на земляков его возвращение в родную волость, как он возвестит им нечто новое, о чем они до сих пор и понятия не имели.

И вот теперь он сидит здесь, усталый, измученный, и думает. Душой его овладело опьяняющее и все же тягостное чувство. Он смотрел вокруг, узнавал кусты, деревья; они вытянулись, стали больше, гуще, постарели. Это напоминало Хансу его собственную жизнь. Как быстро она прошла, точно сон, а он и не заметил. Старые сосны и ели не изменились: они тихонько покачивали своими верхушками и ветвями, как и в те дни, когда Ханс уходил из родного дома в город.

За воротами, на лесной дороге, послышались голоса людей. Собака насторожилась, повернулась в ту сторону, но не залаяла. Дойдя до ворот, люди расстались, поцеловавшись на прощанье. Женщины были мать и сестра Ханса, мужчину Ханс не знал.

— Кто это там сидит? — спросила мать, заметив Ханса.

— Это же Ханс, — вглядевшись, сказала Анна.

— Чей Ханс?

— Да наш!

— Доброе утро! — крикнул Ханс, вставая. После короткого отдыха он почувствовал, что ноги у него затекли и ноют.

— Вот чудеса-то, как ты сюда попал? — спросила мать.

— Верно, приехал помочь нам с сеном управиться? — промолвила Анна.

Они пожали друг другу руки. Мать смотрела на сына с любовью, сестра с каким-то смешанным чувством опасения и гордости.

— Почему приехал, не предупредив нас? — спросила мать, словно предчувствуя что-то недоброе.

— Почему приехал… Захотелось, вот и приехал. Может, вы этим недовольны? Я стану работать, вам на шею не сяду; если удастся, буду в лесу деревья рубить. Здесь ведь как будто шпалы делают?

— Да, — ответила Анна.

— Отчего же недовольны… — произнесла мать. — Я так беспокоилась, даже во сне тебя видела, когда приезжие из города рассказывали, что там бунтуют. Я за тебя сильно боялась, ты ведь такой горячий, всегда вперед лезешь… А работа-то у тебя была? Говорят, фабрики стояли.

— Работе как не быть, только бы позволили работать.

— Кто же может помешать человеку работать? — удивилась мать.

— Бывает… — промолвил Ханс задумчиво и кивнул на яму в песчаном бугре. — Это что за нора? — спросил он.

— Отец клад ищет, — ответила Анна.

— Он роет в бугре яму, чтобы найти клад, который там зарыт. Когда отец хворал, — ты ведь знаешь, он чуть не умер, — ему такое видение было, вот он и стал копать, каждое воскресенье копает, — пояснила Лиза.

— И вы верите, что он там что-нибудь найдет?

— Э, кто этому верит! Да чего не сделаешь от такой нужды, — сказала Лиза. — Я пробовала было его отговорить, но разве он послушается, сам знаешь, какой он: знай себе роет. Учитель к нам приходил, наставлял его словом божьим, он и того не послушался, а нас и подавно; меня и всех нас, баб, он дурами считает. Одному богу ведомо, чем все это кончится! — вздохнула Лиза.

— Откуда вы сейчас? — спросил Ханс.

— С моления, мы теперь на моления ходим, к обращенным, мы теперь с ними. А сейчас с учителем пришли. Мы все теперь братья и сестры, — с гордостью и радостью сообщила мать. Анне же как будто неловко стало за нее — девушка покраснела и отвела глаза.

— Кто здесь теперь учителем?

— Кадак, — ответила мать.

— Ханс Кадак, — добавила Анна.

— Он года два назад приехал откуда-то издалека, где живут благочестивые люди, теперь он и здешних людей обращает на путь истинный. Многие перестали ходить в церковь — там извращают слово божье. Учитель говорит, что в церковь можно ходить только в сочельник да в новогоднее утро, в темноте, при огнях, только тогда там нет дьявола. — говорила Лиза.