Оттенки - [55]

— И давно?

— Давно.

— Ну, тогда женись и поезжай в город вместе с женой.

— Как сказать. И здесь можно жить, если б только…

— Если б что?

— Если бы жениться удалось.

— За чем же остановка? Справь свадьбу, и дело с концом.

— Оно, конечно, верно, да только неловко мне как-то.

— Неловко… Все тебе неловко…

— Вот если бы ты мне помог, ты ведь речистый и смелый.

— В сваты меня приглашаешь? Так, что ли?

— Да нет… Ты мог бы с ней поговорить… намекнуть ей.

— Что ты на ней жениться хочешь?

— Ну да.

— Вот так мужчина, сам боишься девушке сказать об этом. Она что — старше тебя?

— Нет, моложе.

— И ты все-таки боишься? Думаешь, глаза тебе выдерет?

— Не в этом дело…

— Ладно, я тебе помогу, если удастся, — сказал Ханс, — но сперва я должен знать, кто она.

Ханс ждал, что Кустас ему ответит.

— Тут и знать нечего, сам мог бы догадаться, — сказал Кустас, — ведь не зря же я к тебе пришел с этим разговором.

— Выходит, если я правильно понял, — ты хочешь жениться на моей сестре Анне?

— Да, я уже давно об этом подумываю…

— Давно подумываешь, а сказать ей все не решаешься?

— Не то что не решаюсь, а просто никак не получается. Она такая бойкая, такая говорунья, сидишь, слушаешь ее, так и проходит день за днем. К тому же она смеется надо мной. А в последнее время я ее и не вижу совсем.

— Она ведь к учителю ходит на моления. — Ханс подумал немного и добавил насмешливо: — Они там все братья и сестры, при встрече целуются, при прощании целуются.

— И Анна?

— И Анна, она ведь тоже сестра.

Кустас покраснел. Он хочет жениться на Анне, а та позволяет посторонним мужчинам целовать себя.

— Что же ты задумался? Уж не расхотелось ли жениться? — спросил Ханс.

— Нет!

— Вот что, Кустас, — сказал Ханс немного погодя. — Если ты решил жениться на моей сестре, я запрещу ей ходить на моления — переедем вместе в город, работа и хлеб для нас там найдется. А сейчас я не могу жить в городе, меня выслали.

— Выслали? Кто?

— Полиция.

— За что она тебя выслала?

Ханс радовался, что сделал наконец этот шаг. Теперь у него был человек, которому он мог рассказать обо всем, что узнал в городе за последний год. Он говорил долго и горячо, рисуя будущее самыми радужными красками. Кустас слушал недоверчиво и только диву давался. И все же с этого дня они с Хансом стали как бы одна душа, встречались гораздо чаще. Кустас надеялся, что Ханс поговорит с сестрой и сообщит ему окончательное решение. Ханс же радовался, что нашел человека, который, казалось, сочувствовал ему и с которым он мог говорить о своих планах. С помощью Кустаса Ханс надеялся хоть чего-нибудь добиться в этом захолустье.

Почти ежедневно встречаясь с Кустасом, Ханс по его глазам видел, с каким нетерпением тот ждет решения своей судьбы. В этом не было ничего удивительного, ведь Кустас уже давно вынашивал в тайниках души те сокровенные надежды, которыми поделился с Хансом. Эти мысли и чувства преследовали его постоянно. Шел ли он куда-нибудь или что-нибудь делал — все только ради Анны. По воскресеньям он ходил в церковь лишь для того, чтобы увидеть Анну. В церкви он часто ловил себя на том, что не слушает пастора, а глядит не отрываясь на густые светлые волосы Анны, сидящей среди других женщин. Он не пропускал ни малейшего движения Анны. Но стоило девушке случайно взглянуть на него, как он тотчас же в смущении опускал глаза или отворачивался. Субботними и воскресными вечерами, отправляясь в мызный парк или еще куда-нибудь, где раздавались песни молодежи или звуки гармошки, Кустас втайне надеялся увидеть там Анну. Когда его надежда сбывалась, Кустас целыми ночами сидел, глядел на веселье других, а порой и сам веселился вместе со всеми; если же Анны там не оказывалось, настроение Кустаса сразу падало: он брел домой или к лийвамяэским воротам и там, притаившись за деревьями, ждал — не появится ли во дворе Анна. Выпадало ему такое счастье — он, опустив голову, тяжелыми шагами возвращался домой, думая и мечтая. Медлительный и вялый, он не нравился девушкам, а те, кому он, возможно, и понравился бы, его не интересовали. К лийвамяэской Анне, на которую засматривались многие деревенские парни, он не осмеливался и подойти. Тем ревнивее следил он за ней исподтишка. Кустас узнавал ее еще издали, стоило ей только показаться. Малейшее движение Анны было ему знакомо, волновало его, заставляло быстрее биться его сердце. Он знал, как Анна носит платок на голове, знал ее походку, знал, как она жнет рожь, как косит и сгребает сено. Но особенно хорошо знал он голос Анны, ее звонкий смех. Такого голоса, такого смеха не было ни у кого. Кустас узнал бы его среди смеха женщин всего мира. Этот смех, как раскаленное железо, жег ему сердце, если звучал в ответ на шутку какого-нибудь парня; а когда Анна смеялась, болтая с подругами, ее смех казался Кустасу мучительно-сладким, нежным, точно шелк или бархат; он согревал, оживлял, преображал весь мир.

Чтобы увидеть Анну, Кустас как-то раз пошел даже на моление, хотя вообще молитвы были ему не по душе. Там он, конечно, не слышал ничего — ни молитв, ни проповедей, только смотрел на Анну, вслушивался в ее голос, явственно выделявшийся в хоре других голосов. Ханс не раз пытался поговорить с сестрой о Кустасе, но всегда между ними вставала какая-то непреодолимая преграда. Девчонка стала взрослой девушкой, ее чувств и желаний брат уже не понимал. Между братом и сестрой как бы выросла стена, и чтобы подойти друг к другу, завоевать взаимное доверие, им нужно было эту стену разрушить. Их отчуждение усиливалось еще и тем, что Анна ходила с матерью на моления, о которых Ханс нередко отзывался с насмешкой.