Оттенки - [40]

— Хрипи, хрипи, скоро и без веревки на тот свет отправишься.

— Я и сам так думаю, поэтому тяну еще свою лямку, — ответил Каарель с печальной серьезностью.

Тийна, как видно, поняла, что хотел сказать муж, и воскликнула со слезами: «Каарель!» Сынишка, сидевший у нее на коленях, посмотрел на всех по очереди, остановил взгляд на матери и скривил губки, собираясь заплакать.

— И ты — как дитя малое, опять хнычешь, — принялась мать отчитывать Тийну. — Да кабы мне от такого мужа избавиться, я бы на радостях каждому нищему у церкви подала по три копейки.

— А сколько бы ты подала, если б от такого зятя избавилась? — спросил Каарель.

— Стоит ли за такую дрянь вообще-то подавать!

— А если б он остался в живых? — допытывался Каарель.

— Каарель, перестань! — сказала Тийна умоляюще.

— Остался в живых?.. Да что он — скотина, чтоб его можно было дубиной пристукнуть, когда вздумается, — проворчала теща.

— Ну да, сам-то он не скотина, да у него скотина есть, поэтому пусть еще поживет, — сказал Каарель насмешливо и поднялся со скамьи, собираясь идти в Кадака за вещами. Старуха продолжала браниться.

Первое время молодые были заняты устройством своего жилища на зиму. Стены опять обложили соломой, только на этот раз солома была уже их собственная. Скот разместили на гумне: разыскали и починили привязи, сколотили кормушки.

Для обмолота яровых опять пришлось дожидаться санного пути. А когда дождались, снова принялись сушить, молотить и веять хлеб сразу на трех соседних гумнах, так что для другой работы времени не оставалось. У Каареля усилился кашель, постоянная пыль при обмолоте забивала ему легкие. Когда он выходил на гумно из теплого жилья взять мякины или переворошить солому, накинув лишь рваный пиджак на пропотевшую рубаху, он чувствовал, как холод пробирается под одежду и больно сжимает грудь. Каарель знал, что это ему вредно, но не обращал внимания, казалось, был даже доволен.

Промерзнув, Каарель всегда на следующий день чувствовал недомогание, кашлять было больно.

— Что-то плохо мне сегодня, грудь болит, — говорил он Тийне.

— Ох ты, бедняга! — отвечала она. — Я тебе то и дело напоминаю — нельзя выходить на гумно в одном пиджачишке; да ты разве послушаешь, ты как будто нарочно стараешься прозябнуть.

Каарель и не пытался оправдываться, он прекрасно знал, что жена права. Но грудь так ныла, что он не всегда мог удержаться от жалоб. Однажды Тийна со слезами на глазах принесла ему свой единственный шерстяной платок и попросила, чтобы он обернул себе шею.

— Не возьму, — отказывался Каарель. — А ты что наденешь, если придется куда-нибудь пойти?

— Не обойдусь, так куплю другой. А ты укутай им хорошенько шею, он теплый и мягкий. Вся зима еще впереди; если ты все время будешь простужаться, до весны не дотянешь. А я обойдусь, куда мне ходить.

Но Каарель все не брал платка.

— Закутай же горло! Твое здоровье дороже шерстяной тряпки. Платок можно купить, а здоровье не купишь.

И Тийна сама повязала ему шею платком.

— Чего ты пристаешь к нему, раз он не хочет? — сказала мать Тийне, когда Каарель вышел из комнаты. — Пусть бы ходил с открытым горлом. Кому какое дело! Сам же потом жалеть будет. А то кутает его, как младенца, точно ему три дня от роду. Он взрослый человек, у самого уже ребенок.

— А что ты с ним сделаешь, если он такой! Не пускать же его раздетым, у него и так в груди хрипит.

— А кто виноват? Сам виноват! Кто ему велит быть таким дурнем. Для того и разум у человека, чтобы он не бегал по двору голый. Скотина и та от непогоды под куст прячется, а человек, вишь, не догадается.

Тийна не отвечала ни слова.

До рождества в их жизни не произошло никаких событий, если не считать нескончаемых перебранок между стариками и молодыми, вернее, между старухой и Каарелем. Старик при этом играл роль стороннего наблюдателя, а Тийна — роль миротворца. Особенного ожесточения, однако, ни с чьей стороны не чувствовалось. Казалось, обе стороны медленно накапливают желчь, чтобы потом излить ее друг на друга.

И такой момент наступил как раз в канун рождества, когда бабка пекла к празднику сепик[3]. Маленький Атс вертелся около нее, пытаясь ткнуть пальцем в тесто. Бабка схватила ребенка за руку и оттолкнула его:

— Иди, пусть отец вымоет тебе руки, они у тебя грязные, как у свиньи копыта, — сказала она.

Ребенок упал на пол и заплакал.

— Вставай, вставай скорее! Больно сделали моему маленькому! — говорила Тийна, помогая ему подняться.

— Чего швыряешь ребенка, что он тебе — щепка? — раздраженно сказал Каарель теще.

— А ты убери его отсюда! Пусть не лезет сюда грязными лапами, — ответила старуха.

— Сама ты грязная, вся в саже, как печная вьюшка, ведьма старая! — Кровь бросилась Каарелю в лицо, глаза его засверкали.

Они впервые ссорились из-за ребенка, и Каарелю показалось, что старуха подняла руку на него самого. Ему захотелось облегчить душу самой яростной бранью, подобно тому, как Тийна облегчает ее слезами.

Тийна укоризненно посмотрела на Каареля. Это подлило масла в огонь, и Каарель принялся подбирать самые язвительные слова, чтобы побольнее задеть старуху.

— Постыдился бы, ведь сегодня сочельник, — сказала старуха и немного погодя добавила: — Да что спрашивать с сумасшедшего!