Оттенки - [158]

Тикси все плачет, плачет, потому что тот, о ком она мечтала, тот, кого она желала, — так близко. Теперь ей все остальное — трын-трава. Теперь она могла бы, не моргнув глазом, еще раз свернуть голову мухе Мерихейна, о-о, она могла бы кому угодно свернуть голову, даже самому Мерихейну, только бы обрести свое большое счастье.

Кулно продолжает говорить:

— А когда мы обойдем всю нашу землю, когда нам надоест играть на дудочке, когда котомки станут нам тяжелы, мы вернемся назад, сюда. Здесь, правда, ничего нет, кроме окон в сад да книг на полках, но ведь будешь еще ты, буду еще я, и ты сможешь тут щебетать, как птичка, смеяться хоть до скончания века — щебетать и смеяться.

Тикси продолжает плакать.

Кулно становится печальным. И, словно задумавшись о чем-то, он качает девушку на груди и бормочет:

— Плачь, плачь, моя девочка! Плачь, плачь, моя куколка!

Кулно умолкает, он уже не находит нужных слов, не находит слов утешения. Глупым чувствует он себя, ведь у него так много книг, а в этих книгах видимо-невидимо всяких слов, и все-таки он не может найти нужные: Кулно чувствует себя до того глупым, что способен лишь гладить девушку по голове и повторять:

— Ну, Тикси! Ну же, Тикси!

Но и это вовсе не те слова, которые сейчас нужны, совсем не те! И рыдания Тикси, мало-помалу переходящие в жалобные всхлипывания, тоже не заменяют этих слов.

Нужны слова не такие, совершенно не такие, но Кулно и Тикси не знают, какие слова нужны им сегодня.

30

Лутвей будто заново родился, может быть ненадолго, но все же — заново. Он сам на себя не мог надивиться — откуда у него такое желание, более того — необходимость деятельности?! Легкомысленный прожигатель жизни превратился вдруг в разумного молодого человека. Дни безделья, о продлении которых он когда-то так заботился, внезапно надоели ему, стали тяготить. Он уже нет-нет и подумывал, а не правы ли были те, кто обвинял в его былой инертности Тикси, ну если не полностью, то хотя бы частично, и мысли его то и дело возвращались к девушке, как к причине всех зол, сосуду греха.

Как-то Лутвей высказал нечто подобное Кулно, но тот, по-видимому, придерживался другого мнения.

— Имей в виду, — сказал он с улыбкой, — из тебя в конце концов выйдет пастор.

— Неужели я рассуждаю по-пасторски?

— Хуже того, иной раз ты говоришь словно кистер.

— Черт побери! — воскликнул Лутвей, стараясь не показать, что слова друга его задели.

— Не бойся, сын мой, — успокоил его Кулно, — твои речи и твой образ мыслей оправданы как твоим происхождением, так и национальностью, — во всех нас все еще много от пастора и кистера.

Позже у Лутвея пропала охота делиться с кем-нибудь своими откровениями, — относительно Кулно до него дошли странные слухи, а с другими своими приятелями он не был ни достаточно близок, ни достаточно дружен. Когда же Лутвей узнал, что Кулно и Тикси уже оглашены, на душе у него стало спокойнее и мрачные мысли являлись все реже и реже. После этой неожиданной новости Тикси словно бы предстала перед Лутвеем в каком-то новом свете: если Кулно женится на ней, значит, не такая уж она и плохая. Ведь не может того быть, чтобы Кулно тоже оказался ослом, хотя прежде такое иной раз с ним и случалось.

Люди — существа странные, гораздо страннее, чем Лутвей до сих пор предполагал. Да он и сам странный. Разве не удивительно, что при известии о помолвке Тикси и Кулно на сердце у Лутвея вдруг полегчало, настроение стало радостнее? Правда, не очень-то приятно, что его, Лутвея, променяли на кого-то другого, что кого-то ему предпочли, но это уже не порождало в душе молодого человека злобы, а только печалило, это уже не возбуждало мерзостного ощущения, что тебя объегорили, того самого ощущения, которое заставило Лутвея в утро похмелья у Кулно с отчаянием сказать: «Человек хуже всякой твари!» — и даже плюнуть, смачно, в сердцах плюнуть. Конечно, то обстоятельство, что на месте предполагаемого Мерихейна оказался Кулно, очень осложнило положение Лутвея, — он рисковал теперь потерять следом за Тикси и своего лучшего приятеля, более того, друга — и все же так было лучше, гораздо лучше.

Лутвей избегал встреч с Кулно, ему было неловко и стыдно, он и сам не знал, почему именно, но — стыдно. Лутвей думал о том, какое будет у Кулно лицо, когда они теперь встретятся, что́ Кулно скажет, что́ спросит, и боялся оказаться в неловком положении. Но Лутвей боялся напрасно, он понял это, когда зашел навестить приятеля перед своим отъездом, — Кулно держался как всегда и своим обычным тоном спросил:

— Как обстоит дело с трубками?

— Отнес.

— И приняли?

— С благодарностью.

— А сопроводительную записку написал?

— Написал, боюсь только, что в нее вкрались неточности и среди трубок есть фальсифицированные.

— Господи, до чего ты еще ребячлив! Чем же станут заниматься ученые, если больше не будет ложных сведений, в чем же и состоит задача исследователей, если не в разоблачении подделок?! Именно всяческая фальсификация порождает серьезную науку, серьезные исследования, — я заметил это, занимаясь своей кандидатской работой. Потому-то добропорядочные музеи и приобретают так много поддельных вещей. Как знать, может быть, одна из твоих фальсифицированных трубок сделает какого-нибудь ученого бессмертным.