Оттенки - [159]

— Я пришел с тобой проститься.

— Уезжаешь?

— Да, сегодня.

— Куда? К отцу?

— Нет, не к отцу.

— Куда же? Или это тайна?

— Отгадай.

Кулно не знал, что и подумать.

— На поиски старины, — сказал Лутвей.

— Ого-о! — протянул Кулно и даже присвистнул. — Это влияние фальсифицированных трубок?

— Вот именно! И знаешь что: у меня появилась надежда к будущему году выкарабкаться наконец из долгов.

— Понимаю, понимаю, нашел поручителей. Из тебя выйдет толк.

— В конце концов может и выйти, я уже и сам начинаю в это верить.

— Непременно выйдет, смотри только не забывай старых друзей, когда вознесешься.

Мужчины помолчали. Лутвей не вполне понимал, шутит Кулно или говорит серьезно.

— Отправишься один? — спросил Кулно.

— Нет, нас будет несколько человек, между прочим, Свирепый «П» со своим Сятсом.

— Черт подери! И Таавет тоже! Это хорошо, это замечательно! Он станет читать свои записи, словно Евангелие, словно «Песнь Песней». Так стоит читать! А знаешь, я вам завидую, честное слово, завидую, без дураков.

— Поезжай с нами!

— Не могу, личные дела.

— Ах да, верно, — спохватился Лутвей, делая вид, будто ему лишь теперь вспомнилось то главное, что бередило его душу. — Ты разрешишь пожелать тебе счастья?

— Конечно, само собой разумеется. Не вздумай из-за этого со мной раззнакомиться, не сторонись нас, для этого нет никаких оснований. А вот Мерихейна в последнее время что-то не видно, не знаю, что за черная кошка между нами пробежала.

Лутвей собрался с духом.

— Скажи-ка мне, братец, как это все-таки вышло? — спросил он.

— Ты требуешь от меня больше, чем я сам знаю.

— Смотри, будь осторожен, как бы твоя Тикси не превратилась в лже-Тикси, ты же всегда превыше всего ставил правду и искренность.

— Я уже говорил тебе, что изменил свое отношение к таким вещам, как ложь и истина. Это касается не только твоих трубок. То же самое и с другими вещами. Подумай только, что останется к библиотеках, если взять да и выбросить все книги, где обнаружится ложь? Ведь, по существу, наши самые любимые произведения именно те, где больше всем вранья. Точно так же обстоит дело и с людьми. Разве мы имели бы хоть одного приятеля, хоть одного друга, если бы на свете не было лжи? А ты никогда не замечал, какая свежесть мысли заключена в лгуне? К тому же ложь и правда весьма легко меняются своими местами, — все зависит от нашей позиции, от нашей точки зрения. Вдобавок ко всему, ты не представляешь себе, что за интересное занятие: заглянуть в рог изобилия лжи и вдруг увидеть, как из него одна за другой начинают сыпаться истины. Это не только необыкновенно интересно, это — радостный сюрприз.

Лутвей был на этот счет другого мнения, однако возражать он не стал, только подивился тому, как переменчивы люди и как опасно полагаться на взгляды и принципы мужчины, соприкоснувшегося с женщиной.

31

Все разъехались, остался лишь Мерихейн, остался один в своей комнате с тремя нишами, где поют весенние ветры.

Он стал немногословным и еще больше ссутулился. Матушка Коорик время от времени пытается втянуть его в разговор, но это ей никак не удается, можно подумать, что Мерихейн все свои разговоры уже переговорил.

Мерихейн думает: ходит — и думает, сидит и — думает, работает и — думает, думает до тех пор, пока его мысли не превращаются в образы, которые дают жизнь новым мыслям. Мерихейн не может избавиться от своих мыслей даже по ночам, беспокойно ворочается он в постели и, словно в бреду, бормочет что-то непонятное, не то о Тикси, не то о той самой мухе. Но никто не слышит его, никто не подойдет поутру спросить, почему он по ночам что-то бормочет, словно в злой горячке.

Да, все разъехались, все, уехала и Тикси.

Мерихейн рассчитывал на другое, Мерихейн думал, что Тикси останется. Мерихейн думал, что у него начнется какая-то новая, неведомая ему доселе жизнь, настанет, может быть, та самая греза грез, о которой он писал когда-то в своих книгах. Но ничего не началось, потому что Тикси ушла, скоро она превратится в далекую мечту, в такую же, какие бывали у Мерихейна и прежде.

Теперь Мерихейн знает, что предчувствие не обмануло его в тот день, когда он, оставшись один, ходил взад-вперед по комнате и жалел, что не прошептал девушке своей сокровенной мольбы; Мерихейн убедился еще раз, что его предчувствия всегда верны, но всегда неверны поступки, не потому ли в жизни у него осталось лишь одно бесспорное достояние — его мечты.

А может быть, так оно и лучше. Пусть он живет, словно монах, пусть он умрет когда-нибудь, как собака, но зато некому будет его оплакивать, некому выть по нем, не будет ни застланных слезами глаз, ни горестно вздрагивающих губ.

Так лучше…

Однако в полной мере он с этим примирится, вероятно, лишь позже. А пока город кажется Мерихейну настолько опустевшим, что на мощенных булыжником улицах в пору устроить охоту на зайцев; а пока Мерихейну собственная квартира кажется жутко безмолвной, возвращаясь вечерами с работы, он забывает о веселом шуме примуса, забывает о бодрящем аромате чая и, не поужинав, уходит за черту города.

Писатель бродит там совершенно один, и шаг его тяжелее, чем обычно.

Мерихейн бредет по шоссе, которое ведет на запад. «По этой дороге ушли они, — произносит он про себя, — по этой дороге ушли они на северо-запад, ушли утром рано, когда на обочине сверкала роса, а пыль не вздымалась с земли. Они отправились в кругосветное путешествие, как шутил Кулно, отправились радостные, отправились, может быть, напевая песню, смеясь». Мерихейн не знает, что Тикси умеет еще и щебетать, словно птичка среди листвы, нет, этого Мерихейн не знает. И Лутвей тоже не знает этого, это известно лишь Кулно, который ушел с Тикси по этой дороге на северо-запад.