Отсюда - туда - [37]

Закончив работу, сели за ужин, который уже приготовил Итальянец. Он так разложил бутерброды и расставил бутылки с пивом, что все у нас было под рукой, как у избалованных детей. Мы болтали и за разговорами совершенно забыли, почему мы здесь. Прекрасно сидеть так в самой сердцевине ночи и болтать. Итальянец рассказывал.

— Годами, — говорил он, — я ходил в один и тот же ресторан, на углу большой площади. Официанты то и дело должны были выбегать из ресторана, чтобы обслужить тех, кто сидел за столиками на улице. Особенно тяжко стало летом, из-за нашествия приезжих. Владельцу ресторана пришлось нанять еще одного кельнера. Оба, владелец и кельнер, целый день сновали из ресторана на площадь и обратно, чтобы удовлетворить пожелания посетителей. Но если владелец год от года становился все зажиточнее, то о кельнере этого нельзя было сказать. И вот однажды у него родилась преступная мысль оттяпать у владельца хотя бы причитающуюся ему долю. Он убил владельца и присвоил себе половину всего. Вскоре после этого его схватили и на суде приговорили к смерти. Когда ему объявили приговор, он сказал: Сначала меня хотел волк задрать. От него я ушел. Да толку, как видно, мало. Не от волка погибнешь, так от его тени.

— Печальная история, — сказал Перкинс.

— Но ведь это сказка, — сказал Итальянец.

Так мы и беседовали до самого рассвета. Я молчал, только слушал. Одна история вытекала из другой. Если кончал Итальянец, тут же начинал рассказывать Перкинс. Под конец Перкинс рассказал о мальчике, с которым дружил в детстве.

— Этот мальчик, — сказал Перкинс, — больше всего на свете любил игру на флейте. Просто жить не мог без нее. Кроме игры на флейте, у него не было никаких других склонностей. Нередко он часами бродил по темному запыленному чердаку дома, в котором жил с родителями. Это совсем не успокаивало его, но он и не мог бы сказать, чего именно хочет, что именно могло бы хоть на время успокоить его. Он рылся в старых сундуках, которые взламывал стамеской. И ничего там не находил. В бессильной злобе частенько колотил ломом по стенам или по железным кроватям, которые ржавели в углу. Только игра на флейте могла его до какой-то степени успокоить. Я сидел на ложе, — рассказывал Перкинс, — сделанном из матрацев, и часами играл, не обращая внимания ни на кого вокруг. Это было прекрасно.

Около шести Перкинс смахнул пакетики в сумку, которую носил на ремне. Мы покинули резиденцию Итальянца, уличные фонари еще горели, оживленное утреннее движение приняло нас в свои ряды, на что мы и рассчитывали.

Когда мы остановились на перекрестке, я показал рукой на сумку Перкинса.

— Ты похож на разносчика пива, — сказал я.

— Так ведь чем-то в этом роде я и занимаюсь!

Мы рассмеялись. Маленькая девочка — она стояла около гидранта — все смотрела на нас. Потом спряталась за гидрант и высунулась оттуда. Мы помахали девочке рукой, тогда она вышла совсем и улыбнулась.

Мы поехали на главный вокзал и спрятали сумку в автоматическую камеру хранения. Полицейские поднимали какого-то человека, бездыханно валявшегося на мостовой. Уборщицы подметали перрон. Во всем, казалось, был скрытый смысл. Через стеклянную крышу вокзала падал неверный свет. Так значительны были поезда, что стояли в зеленых, пропитанных дождем сумерках, так озабоченно сновали люди. Почти невозможно было себе представить, что в мире могли быть и цель, и бесцельность. Но было и то, и другое.

— Вот они, стены действительности, — сказал я Перкинсу, — куда ни сунься!

Он улыбнулся:

— Ты забываешь, что у нас есть сознание.

— Что мы знаем об этом, — ответил я.

Мне стало не по себе, и я повис на руке Перкинса, плохо соображая, какой помощи от него хочу. От радости до отчаяния один шаг. Перкинс тормошил меня. Он был совершенно спокоен.

— Хочешь есть? — спросил он.

Вошли в привокзальное кафе, Перкинс заказал. Когда он разбил принесенное ему яйцо, мы увидели, что оно тухлое.

— Ну вот видишь, — сказал Перкинс.

По широкой улице катился к вокзалу поток машин. Мы сидели на ступеньках и курили. На автомобилях иной раз посверкивали ветровые стекла или зеркальца. Я кивнул на небо, занавешенное прозрачным тюлем облаков. Поговорили о том, будет ли дождь.

— Пойду спать, — сказал я.

— В самом ли деле умер этот мужчина? — спросил Перкинс.

Это было бы слишком просто!

Условились встретиться вечером. Я ушел, а Перкинс, успевший заговорить с какой-то девушкой, помахал мне.

Весь день я проспал. Лежал в комнате в «Баии». Было ужасно жарко. По коридору шмыгали старики. Было слышно дыхание астматика, потом снова тишина. В одних штанах я наконец побрел в ванную.

С порога увидел, как из душевой кабины выходит сухонький старичок. От душа он раскраснелся. Он вздрагивал, кутаясь в полосатое полотенце, потом осторожно засеменил к выходу. И тут вдруг упал. И хотя он протянул руку в мою сторону и как-то неуверенно улыбнулся, я не пошевелился. Пар медленно разлился по всему помещению и погасил наконец зеркала. Рука упавшего безвольно опустилась. Он все еще улыбался. Я вышел в коридор — никого. Закрыл дверь и пошел в свою комнату. Потом проснулся.

Воздух на улицах был тяжелый, дома темные, мрачные, огни в окнах светились так ярко, будто вот-вот потухнут. Я высунулся из окна и разглядывал вечер. Сон не освежил меня. Я был как оглушенный, руки и ноги точно из стекла. Внизу на тротуаре играли дети. Один из них уверял, что умеет колдовать.