Отрочество - [31]

Прямо ему в глаза глядели серые, под темными густыми бровями, внимательные и почему-то немного грустные глаза Аркаши.

Он был снят в своем праздничном пиджаке, и галстук у него был завязан так аккуратно, как могла завязать его только мама, отправляя сына сниматься.

«Она любила Аркашу больше меня, — подумал Даня. — Да и понятно: он ведь был гораздо лучше меня, такой, как надо. Учился здорово, на баяне играл, был храбрым, маме дрова колол… Эх, если бы он был жив, вот кто выручил бы в тяжелую минуту! Ему бы все можно было рассказать — и про учебники и про мешок!..»

В передней что-то звучно щелкнуло. Он вздрогнул и отошел подальше от фотографии. Скрипнула дверь парадной. Это мама вернулась домой… Снимает калоши, вешает пальто.

А может быть, не она, а соседка? Нет, она…

Он узнает ее шаг и тяжелое, словно запертое в горле, дыхание. Наверно, с трудом поднималась по лестнице, таща набитую до краев кошелку.

Тихонько открылась дверь комнаты. Мать вошла, положила на столик, стоящий в углу, кошелку с покупками и, вместо того чтобы сказать «пришел?», или «здравствуй», или «ты разогрел себе супу?», спросила, все еще тяжело дыша:

— Что случилось, а?

Он был сражен.

Можно было, конечно, привыкнуть к этому. Ему стоило возвратиться домой с какой-нибудь нехорошей новостью, как она тотчас же говорила, открыв парадную дверь и даже не взглянув ему в лицо: «Что случилось, а?»

Его одновременно и удивляло то, что она говорила так, и раздражало до крайности.

— Что случилось? — спросила она и на этот раз.

И взгляд ее был насторожен, не выражая ни жалости, ни сочувствия, а только покорность бедствиям, которые он ей принес с собой.

Он не ответил.

Она, все еще задыхаясь, ушла на кухню и скоро вернулась с тарелкой горячего супа. Сказала:

— Садись… Или обедать ты тоже не хочешь? — и опять ушла, не дождавшись его ответа.

Он присел к столу и стал есть.

От горячего супа, от пережитого волнения, от того, что он нынче так рано встал, ему вдруг захотелось спать.

Дрёма тихонько прошла по ногам мурашками, загудела в ушах равномерным мягким гулом. Он с трудом подносил совсем уже вялой от сна рукой горячую ложку ко рту, удивляясь тому, что все еще ест.

Она возвратилась из кухни и поставила перед ним тарелку с картошкой. Он съел картошку.

— Будешь кисель? — спросила она сурово.

Он не ответил. Она поставила перед ним блюдце с киселем.

Когда он доел кисель, она спросила его:

— Ты сыт? — и достала из-под подушки странного вида открытку. — На, получай! — сказала она. — Получай!.. Не знаю, как скрыть от отца. Он этого, бедный, не перенесет.

Обмирая, он взял открытку из рук дрожавшей от гнева и горя матери.

Это было оповещение из районной библиотеки. Ему предлагалось немедленно возвратить библиотечные книги:

1) Ферсман «Занимательная минералогия»,

2) Арсеньев «В дебрях Уссурийского края»,

3) Жюль Верн «Пятнадцатилетний капитан».

Все три книги лежали в пропавшем портфеле.

«В случае вашей неявки дело будет передано прокурору», — гласила открытка.

— Дело будет передано прокурору. Ты понял? — зловеще спросила мать.

Закон, всевидящий и всезнающий, постучал в их дверь в обличии почтальона и вручил ей эту открытку.

— Нет, ты не понял! — сказала мать.

Она стояла вся бледная, с открыткой в руках, ожидая его объяснений, чтобы расплакаться.

Он сказал небрежно:

— Мама, ты всегда устраиваешь трагедии. Это же обыкновенное напоминание! Так полагается. Многие читатели получают точно такие же открытки. Завтра я обязательно возвращу им книги.

— Много людей получают такие открытки, повестки от прокурора? — с удивлением спросила мать. — На этой лестнице живет еще несколько мальчиков, но никто такой открытки не получал. Я спрашивала у почтальона…

— Ах, мама, — сказал он усталым голосом, — ты все про свое… Мама, тебя опять вызывают в школу.

— Что? — спросила она, опираясь рукой о стул. — В школу? Из-за этой открытки?

— Да нет, — ответил он все тем же усталым и тусклым голосом, — не из-за открытки. Из-за стекол… Только я стекла не выбивал…

Она взглянула на сына остановившимися глазами, подошла к шкафу и на всякий случай положила открытку в сумочку.

Он прилег на отцовскую оттоманку и крепко закрыл глаза.

В комнате нависло молчание, глухое и напряженное. Так умеют молчать только двое близких, кровно связанных друг с другом людей.

Мать ходила по комнате, что-то переставляя и прибирая. Потом она начала мыть посуду. Он тихонько раскрыл глаза, посмотрел на ее мелькающие над посудой руки, на укоризненное выражение ее лица и подумал с болью: «Всегда такая!»

Какой она бывала всегда, он, пожалуй, не мог бы объяснить словами.

С тех пор как он стал расти и мир из крошечного, ограниченного площадкой лестницы, садиком у ворот их дома, комнатой, мамой, стал вдруг для него превращаться в мир огромно большой, с товарищами, библиотеками, футбольными матчами, — она не переставала следить за ним настороженным взглядом, всегда ожидая беды.

Жадная душа его неспокойно металась, ища себе пищи и утоления. Он был постоянно занят делами, которым она не умела сочувствовать. Он был всегда до страстного потрясения чем-нибудь увлечен. Она не понимала его страстей и привязанностей.