Отрочество - [26]

«Как я устал! Как я сильно устал!..» — подумал Даня и опять разбежался.

И вдруг он услыхал за стеной окрик, почти вопль:

— Гляди-ка, что вздумал! Видно, варежки ищет разувшись… В шесть часов… все стекла повыбивал… Варежки, говорит, обронил. Сама ключик в руку ему подала. Вот он — этак, а я — тут и ключик в руку ему подала… После, слышу, будто бьется что-то под крышей. Думаю, лед скоблят… А он — глянь! Нет, глянь!

Они стояли в дверях: сторожиха и две уборщицы со щетками. Даня отвернулся, чтобы спрятать от них свое красное, измученное лицо.

— Нет, глянь! — кричала старуха, тыча в его сторону связкой ключей. — Глянь! Он так стоял, а я — тут… И сама ему ключик: на, мол, сынок! За сережками, говорит, пришел…

— Да и не было у него никаких варежек! — сурово сказала уборщица Денисова. — Озорство одно!

Дане вдруг стало обидно до слез.

— Нет, были! Нет, были! — закричал он сдавленным голосом. — Только я их, наверно, в другом месте забыл… И не съел я вашу физкультурку! И стекло я не выбивал…

Голос у него оборвался.

Денисова вдруг посмотрела на него внимательным, настороженным взглядом — у нее было пятеро ребят.

— Да полно ты! — сказала она потише. — Ишь, расходился!.. Ну, не выбивал, так и не выбивал. А только не само же оно разбилось?

— Само! — крикнул Даня, кое-как сунул ноги в башмаки и, не завязав шнурков, опустив голову, выбежал из физкультурного зала.

Глава IX

Раздался звонок.

Захлопали парты.

В класс вошел с журналом в руке классный руководитель и преподаватель английского языка Александр Львович Онучин.

Поздоровавшись и положив журнал, он пошел между парт, поглядывая на затянутое ослепительной первой изморозью окошко, на круглые и вытянутые макушки, возвышавшиеся над партами, на еще не раскрытые и уже раскрытые и разложенные по партам тетради.

У него был легкий шаг, а руки и щеки красны и губы чуть стянуты морозом. От него отлично пахло морозцем — наверно, только что вернулся с урока в соседней женской школе.

— Александр Львович, — сказал у него за спиной высокий ломкий голос Левченкова, — он еще утром забрал у меня карандаш и не отдает.

— Пусть раньше ручку мою отдаст, — ответил густой голос Семенчука, перекрывший разом все шумы класса.

Александр Львович даже не обернулся. Он шел узким проходом между партами, склонив набок большую круглую голову, и улыбался чему-то своему.

— Александр Львович, — снова сказал Левченков, и голос у него сделался, как у маленького, плаксивым, — скажите ему! Скажите ему, отчего он не отдает карандаш?

— Что? — сказал Александр Львович, внезапно останавливаясь. — Ах да, обмен…

Своей легкой походкой он подошел к крайней парте (к парте Семенчука); не сказав ни слова, унес карандаш и переложил его на парту Левченкова. Затем, взяв с парты Левченкова самопишущее перо, он, также ни слова не говоря и не меняя невозмутимого выражения лица, переложил ее на крайнюю парту, где сидел нахмуренный Семенчук.

По классу пробежал легкий смешок. Александр Львович приподнял брови и посмотрел вокруг вопросительно. Все стихло.

— Итак, начнем, — сказал Александр Львович. — Попрошу вас достать тетрадки. Сегодня будет контрольная. Переведем последний параграф… Все готовы? Отлично.

Еще слышались вздохи Левченкова, еще рокотал на последней парте звучный шопот Семенчука, обращенный к Левченкову: «Погоди у меня!» — а уже зашелестели страницы тетрадей.

Петровский в ужасе повернулся к Яковлеву и посмотрел на него напряженно и испуганно. В глазах у товарища были отчаяние, покорность судьбе и даже какое-то равнодушие: «Пропадать так пропадать!» Дело было в том, что Даня не только не знал урока, но у него далее не было сегодня с собой учебников. Близкий друг, одолживший ему мешки, не пожелал возвратить портфель. Это случилось потому, что мешок, в котором Яковлев тащил щедрый дар полковника Чаго, в двух местах порвался.

— Нет, этак дело, ребята, не выйдет, — сказал, обнаружив дырки, знакомый дворник. — Как же этак? Ведь уголь высыплется… Я сделал вам уваженье, а вы — разрывать мешки… Мешковина была, посудите сами, довольно прочная. Хорошая мешковина. Зачем же озоровать? Я таскал — ничего не прорвалось. Вы таскали — у вас прорвалось. Как же так без мешка? Без мешка я как без рук. Предоставьте новую мешковину — верну портфелики. Не нужно мне даром ваших портфеликов. Возвратите только целую мешковину.

И сколько ни клялся Даня, что доставит дворнику завтра же после школы новый мешок, дворник и слышать ни о чем не хотел. Он только тряс головой и повторял: «Я таскал — у меня не прорвалось. Вы таскали — прорвалось…»

Но тут в разговор вмешался Саша.

— Простите, — сказал он, присаживаясь на табуретку подле близкого друга Дани. — Вы нам выдали два мешка. Мы внесли вам в залог два портфеля с книгами. Порвался один мешок. Стало быть, вы обязаны возвратить нам один портфель.

— Ну что ж, — согласился знакомый дворник, — задержим, значит, до завтра один портфелик, сделаем уважение…

И он провел рукой по коже портфеля Саши Петровского. На великолепном портфеле, который даже жалко было трепать каждый день, вспыхнули буквы «А. П.» — Александр Петровский. Никогда и ни у кого из мальчиков в школе, даже у старшеклассников, не было портфеля с такими красивыми посеребренными буквами. Ради них одних Саша, сказать по правде, носил ежедневно в школу свой новый портфель.