Отрицание ночи - [33]

Например, Лиана и Жорж спокойно могли ходить перед детьми нагишом. Стыд как будто не имел для них значения. Они были от него свободны или просто лишены его. Я собственными глазами видела голыми обоих, поскольку до самой смерти никто из них не стеснялся своего тела. Жорж до глубокой старости снимал мокрый купальник и надевал сухие трусы на виду у всех. А Лиана позволяла мне смотреть на нее в ванной, после душа, пока она растирала себя сухой мочалкой, намазывалась кремом «Nivea» и облачалась в десятислойные одежды. Я ахала от восторга.

Я – продукт мифотворческого сознания своих предков, и потому мой долг – хранить, холить и лелеять легенды прошлого, наши абсурдные сладкие иллюзии. Однако, посмотрев репортаж, увидев красивых обеспеченных людей, очень разных и обаятельных, я почему-то подумала про себя: какая чушь .

Что произошло? Что за путаница? Что за яд отравил мою семью? Может ли смерть детей все объяснить? Ведь история нашей семьи невозможна без слов «драма», «безумие», «самоубийство» точно так же, как без слов «праздник», «шпагат», «водные лыжи». Во время интервью, которые я проводила, люди чаще всего произносили слово «катастрофа», пытаясь охарактеризовать нашу семью, и думаю, это слово полностью отражает то, что каждый из нас пережил.

Имею ли я право писать, что мама, ее братья и сестры в определенный момент жизни (или даже всю жизнь) чувствовали себя ранеными, сломленными, раздерганными, что они все в какой-то момент (или всегда) страдали и несли воспоминания о детстве, о родителях, о семье – словно клеймо, выжженное раскаленным железом?

Имею ли я право писать, что Жорж был разрушительным, жестоким, беспощадным отцом, который одновременно превозносил, пестовал, хвалил и уничтожал своих детей? Имею ли я право писать, что к сыновьям он предъявлял совершенно дикие требования, а с некоторыми из своих дочерей поддерживал более чем двусмысленные отношения?

Имею ли я право писать, что Лиана никогда не противоречила мужу, была преданна ему столь же истово, сколь самому Господу, и готова на любые жертвы?Не знаю.

Моя бабушка Лиана тихим голосом напевала невероятно тоскливые песни. Лиана называла своих детей и внуков на «вы», почтительно и набожно, мои друзья всегда этому умилялись. Еще Лиана придумывала детям ласковые прозвища – мой принц, моя дорогая королевна, моя птичка, мой зайчик, моя лапочка . Я называла Лиану на «ты» и обожала ее.

Несколько дней назад мне приснился сон, и до сих пор я не могу от него отделаться.

Мы все – в гостиной, в Пьермонте, за огромным деревянным столом, вокруг которого по праздникам собиралось человек по двадцать. Ничто не изменилось, на стене – по-прежнему коллекция фарфоровых тарелок, на столе по краям – большие ивовые корзины с тремя ручками, в воздухе – приятный запах баранины с фасолью. Напротив меня Лиана. У нас один из тех семейных традиционных ужинов, какие бабушка устраивала практически до конца девяностых годов, до смерти дедушки. Атмосфера немного напряженная, дедушка правит балом, разглагольствует о прелестях старого мира, в то время как Лиана всех просит угощаться, пока блюдо не остыло. Почему-то за столом я не вижу Люсиль. Люсиль просто-напросто нет в моем сне, хоть я и отмечаю ее отсутствие. В какой-то момент разговор вдруг прерывается, все умолкают. Улыбка с лица Лианы исчезает, она поворачивается ко мне и сокрушенно или разочарованно, но не враждебно произносит:

– То, что вы делаете, дорогая королевна, не очень-то приятно, совсем неприятно.

Я просыпаюсь в поту, подпрыгиваю на кровати.

Мужчина, которого я люблю и которому позже перескажу сон, но которому я не в силах, однако, передать свой страх, спит рядом. В доме тихо. Спустя несколько секунд мой пульс уже не так частит.

Но заснуть я не могу. Ни на минуту.Я знаю, к чему стремлюсь.

Часть вторая

Мама с папой почти семь лет жили вместе в квартире на улице Огюст-Лансон в тринадцатом округе Парижа. Я довольно плохо помню эти места. Никогда туда не возвращалась. Когда я начинала писать книгу, я хотела оставить десяток пустых пронумерованных страниц без текста. Мне казалось – пустота лучше слов сможет выразить мое отношение к вышеупомянутым семи годам брака.

Но я ошиблась.

Мой отец работал поначалу в агентстве Жоржа, затем, когда агентство перестало существовать, – административным директором в банке. Люсиль не работала, она занималась мною и моей сестрой Манон, родившейся через четыре года после меня. Со стороны Люсиль и Габриель выглядели красивой парой. Они ужинали у друзей, ездили по выходным на природу, к родителям, водили детей в парк Монсури. Они любили друг друга, они ошибались, они прощали – в общем, все банально на первый взгляд.

Я не могу писать о времени, которое Люсиль провела с моим отцом.

Это пустое пространство, глава без продолжения. Еще до того, как я начала книгу, я знала, что не смогу рассказать о Люсиль и Габриеле. Поэтому я долго не приступала к работе.

Семь лет с моим отцом – семь лет глубокого одиночества (так Люсиль часто говорила), семь лет саморазрушения (так я говорю). Встреча Габриеля и Люсиль представляется мне столкновением двух больших страданий, двух болей. И несмотря на то что в математике два минуса дают плюс, в жизни два минуса обернулись жестокостью и горем.