Отречение. Император Николай II и Февральская революция - [28]

В 6¾ часов утра 3 марта М.В. Алексеев, по требованию М.В. Родзянко, распорядился «всеми мерами и способами задержать» публикацию манифеста об отречении и ознакомить с ним «только старших начальствующих лиц». Однако этого оказалось мало. Вслед за тем Родзянко переговорил с Алексеевым по аппарату: он «настойчиво» просил «не пускать в обращение манифеста, подписанного 2 марта, […] и задержать обнародование этого манифеста». Алексеев был крайне разочарован таким решением, вызывающим «шатание умов в войсковых частях» и способным ввергнуть «Россию безнадежно в пучину крайних бедствий». Он потерял доверие к Родзянко, которого начал открыто подозревать в потворстве «крайним элементам», и желал «осуществления манифеста во имя Родины и действующей армии». Но, не ограничиваясь этим, Алексеев решил действовать и попытался сплотить генералитет вокруг себя. Он выступил за срочный созыв совещания главнокомандующих фронтами в Могилеве «для установления единства во всех случаях и всякой обстановке». Алексеев допускал проведение такого совещания как под руководством Верховного главнокомандующего великого князя Николая Николаевича, так и в его отсутствие [8 или 9 марта], если он «не сочтет возможным прибыть лично». Алексеев подчеркивал: «Коллективный голос высших чинов армии и их условия должны, по моему мнению, стать известными всем и оказать влияние на ход событий», – и обращался к главкомам за их мнениями о необходимости «съезда главнокомандующих». Обо всем этом говорилось в телеграмме Алексеева главнокомандующим фронтами, посланной в 7 часов утра 3 марта[144]. Итак, перед высшим командованием была впервые поставлена задача выработать и обнародовать свою политическую программу. Иными словами, генералитет должен был заявить о готовности взять власть. Военная диктатура становилась одной из вероятных моделей будущей политической системы России.

Но осторожные главкомы, небезосновательно ожидавшие от нового правительства скорых кадровых перемен, разрушили наполеоновские планы М.В. Алексеева. Его призыв провести «съезд главнокомандующих» был проигнорирован всеми главкомами, кроме Н.В. Рузского. Последний, со своей стороны, отвечал, что «сбор главнокомандующих несоответствен», и высказывался за гармонизацию отношений военных с новой властью. В телеграмме Алексееву, датированной 16 часами 3 марта, Рузский предложил концепцию взаимодействия высшего командования и правительства, нацеленную на умиротворение армии и страны: 1] объявить манифест Николая II об отречении, но провести присягу «только по выходе акта о вступлении на престол»; 2] «потребовать от нового правительства воззвания к армии и населению»; 3] обеспечить взаимосвязь Ставки «с правительством и чтобы только Ставка, а не органы правительства, давала необходимые и своевременные указания главнокомандующим фронтами»; 4] оставить последних «на местах», где они являются «единственной авторитетной властью»; 5] не запрашивать мнения командующих армиями о происходящем, поскольку им «обстановка внутри Империи мало известна»[145]. В условиях сложившегося Двоевластия позиция главкомов не позволила Ставке претендовать на роль еще одного центра власти – наряду с Временным правительством и Петроградским Советом.

Впрочем, политический конфликт вокруг манифеста об отречении еще некоторое время бушевал. Если либеральные деятели Временного правительства – выходцы из бывшего думского «блока» недоумевали по поводу отречения Николая II в пользу Михаила, так как предварительно одобрили иной вариант отречения – в пользу малолетнего наследника, а высшие военные чины протестовали против задержки публикации манифеста, опасаясь дальнейшей неопределенности и «шатания умов в войсковых частях», то столичный рабочий класс и солдатские массы, следуя в фарватере социал-демократов и эсеров, решительно отвергали сам династический принцип преемственности власти. М.В. Родзянко солгал, когда говорил генералу Н.В. Рузскому о всенародных «грозных требованиях отречения в пользу сына, при регентстве Михаила Александровича». И петроградские рабочие опровергли эту ложь всей силой и мощью своего пролетарского гнева.

А.И. Гучков, который привез манифест Николая II в Петроград, был встречен разъяренными рабочими, желавшими «уничтожить акт». На чей-то недоуменный вопрос: «Зачем?» – последовал ответ, что рабочие «желают низложить царя […] отречения им мало»[146]. Едва высвободившись из рук схвативших его пролетариев, Гучков прибыл в Думу, где коллеги учинили ему самый строгий допрос по поводу визита в Псков. Оправдывая свое согласие на отречение царя в пользу брата, а не сына, что было нарушением поручения Временного комитета Думы, Александр Иванович утверждал, что «хотел увезти с собой во что бы то ни стало хоть какой-нибудь готовый акт отречения – и не хотел настаивать»[147]. «Надо было брать, что дают»[148], – объяснял он своим критикам. Увиливая от неудобных вопросов, Гучков тщетно пытался «затушевать» факт подписания Николаем II, уже после отречения, указа о назначении князя Г.Е. Львова председателем Совета министров. Впоследствии П.Н. Милюков досадовал, что, «не имея под руками текста манифеста императора Павла о престолонаследии, мы не сообразили тогда, что самый акт царя был незаконен. Он мог отречься за себя, но не имел права отрекаться за сына»