Отражения звезд - [123]

А у бригадира Терентьева пошла в школу дочка Нюся, которую без ее тряпичных кукол и не представишь себе, — пошла в коричневом платьице с белым фартучком, тоже с цветами в руке, и, может быть, посадят их за одну парту, Гаврика и Нюсю, чтобы рядом начали новую жизнь.

Терентьев, еще совсем моложавый, и не представишь себе, что уже пошла в школу его Нюська, рассталась со своими куклами, — Терентьев распилил фанеру, оглядел ее, о чем-то думая, потом сказал, о чем думал:

— Нам с тобой, Игнатов, скоро в старики записываться, дети наши уже в школу пошли, подумать только, быстро это делается нынче.

И наверно, им обоим казалось, что их дети выросли быстрее, чем росли они, отцы, а в школе и того быстрее станут расти.

— Я свою Нюську в агрономы метить буду, у меня жена агроном, — сказал Терентьев. — Земля — дело верное.

— Да ведь и воздух в наше время тоже верное дело, — отозвался Игнатов. — Мой Гаврик в космонавты целит, никак не меньше, в такое время мы с тобой живем.

И они согласились, что живут в такое время, когда не только земля, но и воздух — верное дело, да и всё — верное дело, за что ни возьмется человек.

Потом, попилив, построгав и поклеив, сели на край своих верстаков отдохнуть, свесив ноги и сложив между колен натруженные руки, а громкоговоритель в углу мурлыкал и наговаривал что-то... наговаривал, может быть: «Славные рабочие люди, здравствуйте... так приятно поговорить для вас, порассказать, что в мире поспокойнее стало, прояснилось немного, стал кое-кто понимать, что войной ничего не добьешься, только себя разоришь, если не погубишь совсем, так что лучше сообща строгать, пилить и клеить... жилища хорошие строить, мебель для них создавать, детей своих в школу отводить, и чего лучше, когда вернутся после занятий твой сын или твоя дочка, расскажут, что́ задали на завтра, а там, смотришь, и сам задачку не решил, поотстал с твоими знаниями, и Гаврик или Нюська снисходительно скажут: «Ты не так решаешь, папа», тогда только слушай их. А впоследствии доживем, может быть, до той поры, когда станет дочь улучшать тощающие земли нашего или хотя бы и не нашего района, кислым почвам известь, как хлеб человеку, нужна, а сын из космоса поговорит по телевизору, но можно и без космоса, просто приедет на побывку, строит где-нибудь в Сибири или Казахстане новый завод, и это тоже хорошо. А там — дочь выйдет замуж, сын женится, и кто знает, вдруг как раз Гаврик и Нюська поженятся, а лучшего нечего и желать...»

Может быть, совсем не это бормотал и наговаривал громкоговоритель, может быть, они, родители, сами наговаривали это для себя, и Игнатов сказал:

— По правилу, надо бы нам отпраздновать, что дети наши в школу пошли.

— Отпразднуем, конечно, — ответил Терентьев. — Нам с тобой и в дальнейшем предоставят наши дети что праздновать.

И они согласно думали о том, что если за своих детей отцы спокон века в ответе, то и детям нужно оглядываться в сторону отцов, а сделали отцы — дай бог, и войну выиграли отцы...

Возвращаясь с работы, Игнатов зашел по дороге в продовольственный магазин, купил конфет, все же в семье был праздник, а возле своего дома, на лавке у ворот, сидел Патрикеев с серой клокастой бородой, уже совсем серой, и в очках с металлической оправой.

— Присядь-ка, — сказал он, знавший Игнатова еще подростком, как знал и многих других молодых мужчин подростками, а войну Патрикеев прошел всю от начала до конца, прошел с царицей-пехотой от Москвы через все поля, и дали, и овраги, и балочки, а потом и через немецкие города, только до Берлина не дошел немного...

И Игнатов присел рядом, а его отца Патрикеев знал еще совсем молодым, и вся его судьба и судьба семьи была в его памяти.

Но и Игнатов помнил, как утешал Патрикеев их, безотцовых мальчиков, играл для них на жалейке, и протяжные, певучие звуки плыли в свежести осеннего воздуха.

— Я, Иван Миронович, вашу игру на жалейке всегда вспоминаю, — сказал он. — А мы хоть и мальчики были, но знали, почему вы играете.

— А почему? — спросил Патрикеев.

— Безотцовство наше утешали.

— Все возможно, — согласился Патрикеев. — Пройди-ка в дом, — добавил он, подумав. — Принеси мою брёлку, она на грубке лежит.

Патрикеев давно овдовел, жил один, и Игнатов зашел в его пустое жилище и достал с грубки памятную с детства жалейку.

— Нынче у ребят школьный день начался, поиграю для них, может, интересно им будет.

И, как тогда, в детстве, поплыли в воздухе сентября четыре — один следом за другим, то выше, то ниже, — певучих звука, а некоторое время спустя подошли хоть и не школьники, а женщины, жившие по соседству, подошли и те, кто лишь через год-другой пойдут в школу, но и из школьников подошел кое-кто.

А Патрикеев играл на своей брёлке, своей жалейке, пробуждавшей не только воспоминания, но как бы обращавшей и к будущему со всем тем, что должно принести оно, — не ему, конечно, Патрикееву, а тому племени, что вошло сегодня в храм науки, начало десятилетнюю дорогу, в конце которой и Земля, и Воздух, и Космос, может быть... все то, чего хотят отцы и о чем смутно мечтают дети с их воображением.

И Патрикеев, казалось, сам был доволен, как звучит жалейка, не совсем ушел он в прошлое, может и поныне тронуть в человеке то, что звало его некогда на пороге детства...