Отражения в золотом глазу - [90]

Воспоминания детства — это пространства мрака, окружающие пятна света. Воспоминания детства — как горящие в ночи свечи, выхватывают из темноты лишь немногое. Не помню, где жила Хэтти, но коридор и комнату вспоминаю с невероятной отчетливостью. Не помню как — но я очутилась там с Хэтти и моим кузеном Титом. Поздний вечер, стемнело. Хэтти в индейском костюме, на голове — связка ярко-красных перьев. Она спросила нас, знаем ли мы, откуда берутся дети. Индейские перья на ее голове почему-то напугали меня.

— Они вырастают внутри женщины, — сказал Тит.

— Если вы поклянетесь, что ни одна душа не узнает, — сказала Хэтти, — я вам кое-что покажу.

Пришлось поклясться, хотя я помню свой тягостный ужас перед тем, что мне предстояло узнать. Хэтти забралась на стул и достала с полки бутылку, в которой плавало что-то странно-красное.

— Знаете, что это такое? — спросила она.

Содержимое бутылки не вызвало у меня никаких ассоциаций.

— Что? — спросил Тит.

Хэтти сделала паузу, и ее лицо под перьями приобрело выражение гордого знания. После нескольких мгновений напряженного молчания она изрекла:

— Это мертвый заспиртованный ребенок.

В комнате воцарилась тишина. Мы с Титом обменялись исполненными ужаса взглядами. Я не в силах была снова взглянуть на бутылку, а Тит так перепугался, что не мог оторвать от нее глаз.

— Чей? — произнес он наконец тихим голосом.

— Видишь маленькую головку? А вот рот, вот красные ножки. Мой брат принес его, когда учился в аптеке.

Тит осторожно потрогал склянку пальцем и тут же спрятал руки за спину. И снова спросил, на этот раз шепотом.

— Чей? Чей ребенок?

— Он сирота, — сказала Хэтти.

Помню легкий шелестящий звук наших шагов, когда мы на цыпочках вышли из комнаты, помню, что в коридоре было темно, а в конце его висела занавеска. Слава Богу, это мое последнее воспоминание о Хэтти. Но видение заспиртованного сироты часто посещало меня; как-то мне приснилось, будто он вылез из бутылки и гонится за мной по приюту, в котором я почему-то заперта. Вправду ли я думала, что в этом мрачном доме с остроконечной крышей стоят полки с рядами жутких бутылок? И да, и нет. Ребенку доступны два рода реальности: во-первых, общепринятый мир, результат тайного сговора взрослых, во-вторых, мир непризнанный, скрытый, полный загадок. Как бы то ни было, я крепче прижималась к бабушке, когда мы, пересекая город, оказывались у приюта. В ту пору я не была знакома ни с одним его обитателем, потому что все они ходили в школу на Третьей улице.

Через несколько лет два происшествия заставили меня войти с приютом в более тесный контакт. К тому времени я уже воспринимала себя как вполне взрослого человека и тысячу раз бывала возле этого места — пешком, на роликовых коньках, на велосипеде. Ужас сменился неким очарованием. Всякий раз, оказавшись рядом, я жадно разглядывала приют и порой видела, как сироты с праздничной медлительностью шествуют в воскресную школу или в церковь — организованные в колонны с двумя большими сиротами впереди и двумя поменьше в конце. Мне исполнилось одиннадцать лет, когда случай приоткрыл запретную дверь и позволил погрузиться в неизведанное. Началось все с того, что мою бабушку выбрали в совет попечителей приюта. Это случилось осенью, а весной сироты были переведены в школу на Семнадцатой улице, в которую ходила я, так что в моем классе оказались три сироты. Их перевели потому, что школы по-новому прикрепили к районам, а бабушку избрали в совет попечителей потому, что она обожала всевозможные комитеты, собрания и встречи, а ее предшественница в совете только что умерла.

Примерно раз в месяц бабушка посещала приют, и во второй раз с ней отправилась я. Был лучший день недели — пятница, просторная от сознания приближающихся выходных. День стоял прохладный, и нежаркие лучи солнца поблескивали на стеклах. Изнутри приют оказался вовсе не таким, каким я его себе представляла. Широкий вестибюль выглядел совсем пустым, в убого обставленных комнатах не было ни занавесок, ни ковров. Здание обогревалось всего двумя печами — в столовой и в холле рядом с приемной. Госпожа Уэсли, заведующая хозяйством, полная, тугая на ухо женщина, слушала собеседника с открытым ртом. Казалось, она постоянно задыхается; говорила она в нос, без всякого выражения. Бабушка принесла кое-какие вещи (миссис Уэсли назвала их одеяниями), предоставленные различными церковными общинами, и они заперлись в холодной гостиной поговорить. Я была вверена своей ровеснице по имени Сьюзи, и мы немедленно отправились на огороженный забором задний двор.

Первый визит был обескураживающим. Девочки всех возрастов играли во дворе. Там были качели, брусья, на земле расчерчены классики. В смущении я воспринимала всех играющих детей как единое целое. Ко мне подошла маленькая девочка и спросила, кто у меня отец, а поскольку я помедлила с ответом, сказала: «Мой отец был обходчиком на железной дороге». Затем села на качели и стала, не отрывая, ног раскачиваться. Волосы свешивались на ее раскрасневшееся лицо. На ней были коричневые шаровары.

Переписка (перев. Д. Волчек)

Уайтхолл-стрит, 113,

Дэриен, Коннектикут, США,