Отражения - [6]

– Был, – виновато подтвердила жена и торопливо добавила. – Но не я надевала.

– Ладно, – обречено произнес он и впал в свою обычную меланхолию.

Кстати, обещанный женой ребенок так и не был зачат и произведен на свет по многим причинам: то по независящим от гражданина Мудиева, то именно от него зависящим, и то же самое насчет жены.

И вскоре, когда везение и удачи, успехи и выигрыши окончательно приперли гражданина Мудиева к стенке, готовые теперь загрызть до смерти, он вышел из дому. Посидел в сквере на скамейке под теплым весенним солнышком, чувствуя, как тепло становится макушке, а когда поднимался, зацепился брюками за гвоздь в скамейке и порвал штаны на заднице, на самом видном месте. Так с порванными брюками, из прорехи которых выглядывали белоснежные трусы, он шел по улице, никого и ничего не замечая, погруженный в свои невеселые думы, погруженный в былое, как Герцен. Но в отличие от писателя, он принял решение.

Старая квартирка пустовала, он не продавал ее, не было в том никакой необходимости, а оставил за собой и в пору разгульного веселья бесшабашных дней приводил сюда знакомых и малознакомых женщин. Он вошел, и давно не проветриваемая квартира дохнула на него затхлым, застоявшимся воздухом, будто под полом сдохла крыса. Он поставил на стол кухонный табурет и с петлей в руках поднялся к люстре, снял ее бережно, словно теперь это имело какое-то значение, и так же бережно, сойдя со стола, поставил на пол, в углу комнаты. Потом, не выпуская из рук веревки, снова вскарабкался на стол, оттуда – на табурет и приладил петлю к крюку на потолке. Просунул голову в петлю и вспомнил свой первый опыт много лет назад: тогда болел и сверлил зуб, приумножая нежелание жить от постоянного, убивающего невезения, сейчас – болит душа, приумножая нежелание жить от нечеловеческих удач, какого-то невероятного, страшного, ничем не оправданного, необоснованного везения, устрашающего, жуткого успеха. Нет, нет, это надо было прекратить, положить конец. Он отпихнул табурет ногами и попал в зеркало обновленного трюмо, зеркало бесшумно распалось, рассыпалось на его глазах, заложенные от удавки уши не слышали звуков, петля захлестнула горло и продолжала сжимать его, тем не менее, на миг неясное чувство мелькнуло в душе, что, кажется, что-то изменилось… зеркало… осколки… это что-то напоминало далекое… из той жизни… Но было поздно что-то думать и вспоминать – петля все туже сжимала горло, пока неопытный висельник сучил и дрыгал ногами, раскачиваясь в воздухе, как паяц, стремившийся рассмешить публику, судорожно вцепившись руками в веревку, затянувшуюся (как эта жизнь, как эта жизнь…) вокруг шеи, но на этот раз петля впилась накрепко, и так же крепко и добротно был вбит крюк в потолок, и, покачавшись еще немного, он остался висеть недвижим. Умер.

В самое свое последнее мгновение на земле он вдруг вспомнил голос, много лет назад приказавший ему: «Встань!», когда он лежал на мокром от дождя асфальте под самосвалом, в надежде, что грузовик переедет и положит конец его мучениям: и прожитые с той минуты годы были заполнены страшным, нечеловеческим везением, каждый прожитый миг тех лет был наполнен жутким, сводящим с ума, непостижимым везением, и сейчас, пока не покрылось мраком небытия его сознание, он внезапно пронзительно догадался, понял вдруг, чей голос поднял тогда его из-под колес тяжелого грузовика, заставив надеяться, заставив жить дальше, чтобы в итоге глумиться над ним и издеваться, доказывая что-то свое, темное, пугающе мрачное, чему никто из людей не мог бы поверить. И он жил дальше. Но это была не жизнь, не настоящая жизнь, это были лишь отражения, на первый взгляд – счастливые, радостные, веселые, как в искажающем зеркале, вернее, искажающем в лучшую сторону, отражения той реальной жизни, в которых нельзя было жить по-настоящему.