Отравленные земли - [96]

– Как вы? – спросил я, хотя голоса своего не узнавал.

Бесик сжал руки у груди и не ответил. Свечи, хаотично горевшие в разных уголках помещения, кидали на бледное лицо ломкие тени.

– Вам, наверное, нужно… – я протянул запястье, – восстановить…

– Нет, никогда, не после того, что с ними, там!.. – Он в гневе оттолкнул мою руку, хотя я различил острый блеск глаз. Конечно, он хотел крови, но что-то в нём за эти часы, кажется, сломалось. Снова. Он ненавидел себя, и я не мог здесь помочь.

– Как знаете, – под хриплый всхлип отозвался я и лишь погладил его по волосам.

На пару секунд он сжал мои пальцы, потом отступил и пошёл вперёд меж скамей – медленно, шатаясь, как вчера, после того как приступ отпустил его. Ноги у него заплетались.

– Маркус обманул меня… – прохрипел он. – Запер, пока не стемнело, а потом…

– Я понял. Не вините себя. Главное, вы целы.

Всё так же оцепенело стоя, думая о Вудфолле и Капиевском, я смотрел на худую спину под рваной чёрной сутаной. Меня тошнило, кружилась голова, и я наконец успокоился достаточно, чтобы осознать, сколько раз меня ранили удачно – в плечо, в ногу, в лопатку; глубокие ссадины жглись на виске, животе и запястье. Но отдельные очаги боли были ничем в сравнении с осознанием: всё, похоже, кончено.

– Вы понимаете, что происходит? – тускло спросил я.

Бесик оглянулся. К моему удивлению, он кивнул.

– То, о чём мы вчера говорили, та сила… она выведет свои порождения из этих дверей и уничтожит или заразит уже весь город, а потом пойдёт по стране, так вы считаете?

– Примерно, – вздохнул я, осматривая окровавленные витражи. – Вот только почему? Откуда у этого места такая сила, здесь… может, лежит что-то важное?

– Кто-то, – поправил он и постучал ногой по полу. – Крипта. Там, под камнями, похоронены монахи-гуситы. Могил нет, но всем известно, что церковь в прошлом их…

Я вздрогнул. Ответ стал очевиден, стоило вспомнить ожоги самого Бесика и страшную участь Дракулы, но всё-таки я спросил:

– Разве может какая-либо сила поднять праведников и обратить в чудовищ? Они ведь не как кто-либо, кого мы знаем. Они были сродни мученикам.

Бесик посмотрел в мои глаза с мягкой горечью, и я кивнул сам. Бвальс сказал: «…когда у Бога не будет больше власти». Вот что он имел в виду. Бесик вздохнул, прошёл дальше и опустился на колени перед алтарём – бедным, украшенным лишь блеклой фреской, деревянным распятием в человеческий рост и несколькими букетами можжевеловых ветвей. Здесь тоже горели свечи. Во вьющихся волосах заиграли золото и синева.

– То, что здесь происходит с живыми и мёртвыми, – продолжение того, что все пытаются забыть. Этого скопилось столько, что кровь наверняка залила всю крипту.

Я вспомнил щели меж камней, красные следы на полу, скользкие взгляды и вопросы. Вспомнил побитую камнями Барбару, изнасилованную маленькую Айни, крик: «Сжечь!» и то, как толпа в унисон вторила: «Скверна!» Да… Бесик был почти наверняка прав. И, как и avvisatori, я не сомневался: когда нечто выйдет из часовни, это не остановит сияние солнца, даже если мы доживём до рассвета. Сегодня будет так и никак иначе.

Я подошёл и сжал плечо Бесика. Я хотел опуститься рядом, но не успел: в двери начали ломиться. Пока они не поддавались. Я наклонился и спросил:

– Что можно сделать? Я не дал убить вас, но это всё, на что я был способен. Последнее преступление не совершено. Ведь так?

Бесик не ответил. Он сложил руки и сжал между ними крестик. Я ощутил запах жжёной плоти, от которого дурнота усилилась, и осознал, что не посмею помешать. В горле встал ком. Я вдруг всё понял. Господь милосердный… Он собирался молиться за город, бесновавшийся снаружи. За каждого, кто бросался на двери, чтобы достать своего пастыря и сжечь; за каждого, кто сделал жизнь своих ближних столь невыносимой, что после смерти те стали чудовищами; за самих чудовищ. Молиться за живых и за мёртвых, и, может, тогда…

– Это так самоотверженно, так в вашем духе… но на что же вы рассчитываете? Позвольте избавить вас от иллюзий. Послушайте старших.

Не было ни скрипа петель, ни скрежета засова. Чуть повернув голову, я понял, что двери по-прежнему заперты; целы окна. Я развернулся корпусом. На одной из дальних скамей устроился Фридрих Маркус. Под моим взглядом он поднялся, неторопливо заложил руки за спину и пошёл вперёд, шепча – но голос каким-то образом разносился всюду:

Святого нимб сиял, как день,

А край плаща лобзала чернь,

И пел осанну всяк, кто знал,

Но тьма дохнула – он пропал.

Ничто не вечно в этой тьме;

Здесь принц и нищий наравне.

Святой поник, узнал он страх.

Ну что ж, теперь и он лишь прах.[65]

Невероятная поэзия звучала беспощадным приговором. Венская одежда Маркуса, даже чулки, не были забрызганы кровью или грязью; парик сиял снежной белизной, а лицо хранило привычно спокойное выражение, то самое, с которым он впервые встретил меня в Ратуше. Ни капли гнева или торжества, почти завораживающее достоинство. Та самая Бездна в глазах. Она оказалась так похожа на простую мальчишескую гордыню…

– Приятно, что вы, как всегда, в гуще событий, доктор, и ищете моей компании, но весьма неблагоразумно. Зато у вас наконец есть время поблагодарить меня за то, что ваши столичные коллеги сюда так и не попали… не хотите?