Отравленные земли - [69]

Всю пронзительную, пусть и несколько языческую естественность сцены рушило одно: женщина, в отличие от юноши, не стонала, не закрывала глаз, то и дело устремляла холодный взор на луну. Это обращало простой акт плотской любви в ещё один ритуал, в котором она верховенствовала от начала и до конца. Это не околдовывало, как бывает с откровенными гравюрами и полотнами, а будило смутное беспокойство и желание скорее отвернуться, а то и отмыться. Вудфолл подтвердил мою мысль, с усмешкой заявив:

– Немало мужчин были бы не против обратиться подобным образом. Больше у юнца нет дороги обратно. С ним будут проблемы, даже если убить. Вот же чертовщина.

– Проблемы? – потерев веки, переспросил я, но тут же вспомнил: Ружу Полакин, по заверениям местных, уже сжигали. И всё же вот она, во плоти. – А впрочем, не объясняйте. Бедный юноша…

Но, говоря, я ловил себя на малодушной радости: ведь это не Бесик; не он неумолимо, с каждым движением нежных женских бёдер, с каждым протяжным стоном обращается в чудовище. Что же касается Бвальса… проклятье! Мне не нужно было задаваться вопросом «почему?». Его нрав, пылкие привязанности и столь же пылкие антипатии… я сомневался во многих тезисах Вудфолла, но один обрёл подтверждение: тьма, чем бы ни являлась, выбирала людей особого склада – гордых, горящих или сгорающих. До Рихтера она не добралась, а здесь нашла лазейку. «Стать лучше. Сильнее всех…»

Всё кончилось. Двое отстранились друг от друга и привели в порядок одежду. Женщина ласково погладила юношу по щеке, что-то шепнув, – кажется, напутствие, потому что Бвальс кивнул. И снова оба взмыли в небо. Луну прикрыли тучи. Я не удивился – ночное светило вполне могло устыдиться увиденного.

Вудфолл ожидал, что и другие вампиры явятся к воде, но когда спустя пятнадцать минут не явился никто, я предложил выдвинуться в «Копыто». Первой причиной моей спешки были опасения, что наше отсутствие опять привлечёт внимание хозяев постоялого двора, вторая лежала глубже и саднила болью бесчестного подозрения. Avvisatori уступил – он уже зевал во весь рот и едва ли горел желанием возобновлять охоту или слежку.

Ключ был у меня с собой, и мы беспрепятственно вернулись. Небо над городом оставалось тёмным и звёздным, разве что горизонт немного посветлел. Мы попрощались. Я подождал, пока стихнут шаги Вудфолла за стеной, – комната его рядом с моей, – зажёг свечу, создавая видимость, что работаю над записями, и снова вышел на улицу. Меня начал особенно нестерпимо бить озноб – видимо, сказывался недосып.

Мой путь был короток: ноги несли меня к Кровоточащей часовне, темневшей огромным, как длань Господа, силуэтом. У крыльца я увидел своих лошадей; мне показалось, что что-то с ними не так, но я не стал приближаться, равно как и искать Януша. Другое гнало меня вперёд; я спешил успокоить самого себя или же низвергнуть в отчаяние. Я пересёк площадь и оказался перед нужным мне маленьким, чистым, увитым каким-то растением домом. Здесь я ненадолго замер, глядя на горевшую в тёмном проёме окна свечу и гадая, что ещё увижу. В доме явно не спали.

Я приблизился к двери и занёс руку, но решимости постучать мне недостало. Тогда я медленно прошёл вдоль стены и остановился подле окна, вдохнул поглубже и наконец осторожно в него посмотрел. Мне казалось, я был хоть чуть-чуть готов. Но я не был.

Бесик стоял на коленях перед распятием и молился. Он мучительно горбился; казалось, сейчас замертво рухнет на пол; его не меньше, чем меня, била дрожь. Бледное, искажённое лицо его было всё окровавлено, как и руки, между которых он сжал крестик. Особенно обильно кровь текла с губ. Я развернулся и, едва держась на ногах, пошёл прочь.

На сей раз я приблизился к лошадям. Одна была мертва: всё-таки не выдержала поездку, а может, кто-то из недовольных моим присутствием горожан намеренно убил её. Я отступил, хотя вторая моя бедная клячонка перепуганно металась в упряжке и хрипела; ей не нравилась огромная лужа крови, натекавшая из-под разбитой головы первой. Ничего… это дело Януша, разберусь завтра. Пока оцепенелый разум просил об одном: скорее убраться. Казалось, если я не сделаю этого, то упаду без чувств. Такое я испытывал один раз в жизни.

Уходя, я заметил, что стены дома Господа снова кровоточат, и мазнул по ближайшему камню дрожащими пальцами. Вкус был солоноватый с железным оттенком – вкус горя и смертельного ужаса. Я прибавил шагу. Когда один-единственный раз я обернулся, свет в окне священника причинил мне почти физическую боль.

Я ничего не рассказал Вудфоллу и не взялся сразу писать сюда, ибо это была бы совсем иная по тону и содержанию запись. Я заставил себя лечь и проспал семь часов, как мертвец, без сновидений. Сегодня я не собираюсь никуда выходить, скажусь больным, пока снова не настанет ночь и я не сделаю то, что теперь представляется мне единственно верным, единственно необходимым. Жребий брошен. Я не могу иначе.

Об этом я сюда ещё напишу, пока же заканчиваю. Моя душа – а я окончательно отверг все учения, отрицающие существование души, – блуждает в темноте.

И темнота вокруг меня сгущается, хотя солнце достигло верхней точки.