– Герр!
Быстрым движением доктор захлопывает крышку. Подскочивший мальчик смущённо осекается, но тут же с любопытством заглядывает через плечо и заканчивает:
– А что там у вас было?
Как глупо получилось. А ещё запоздало приходит понимание: и мальчишка, и девчонка, и их отец доктору знакомы; встречались, даже не раз, при дворе – на балах и концертах. Все трое занимаются музыкой; мальчик, по слухам, сочиняет с трёх или пяти лет. И именно этот юный вундеркинд, чьим талантом так восхищается Готфрид, прямо сейчас переминается с ноги на ногу рядом.
– Ерунда всякая на память… – приходится ответить. – Старики и не такое собирают.
Тонкие непропорциональные пальцы трогают рукоять-змейку и тут же отдёргиваются, но не брезгливо, а с другим, совсем неожиданным оттенком чувства.
– Это не ерунда, герр, это…
Пока ребёнок думает, доктор рассматривает его вблизи. Нездорово бледный, явно перенёс недавно оспу, но в целом лицо приятное: носик с горбинкой, живые голубые глаза, мягкие вьющиеся волосы. И движения – то ли птица, то ли бельчонок – располагают к себе, заставляют улыбнуться, а оспинки ещё пройдут.
– Вы взяли это в Волшебной стране, да?
По позвоночнику бежит озноб; немного не хватает воздуха. Доктор знает, что не справился с лицом, что глаза расширились, потому что перед ними уже темнеет. А мальчишка как ни в чём не бывало продолжает:
– Мне так показалось. Она… обычно прямо за спиной, но прячется, если обернуться. Там счастье. Мы с сестрой часто там играем… играли раньше…
В голосе что-то безнадёжное, слишком взрослое для едва разменянных десяти лет. Жаль его, не менее жаль себя, ведь что-то заставляет обернуться, посмотреть, что же там, за спиной, а там – пустой стол, на котором пивные кружки. Четыре.
Долгое ожидание потому всегда мучительно, что хорошо представляется, как оно могло бы лететь. Если бы Арнольд Вудфолл, как когда-то в трактире с пляшущими скелетами, травил абсурдные байки. Если бы Бесик Рушкевич изучал рядом книги по медицине. Если бы Петро Капиевский жаловался на «ту вредную немецкую квочку, которую принял когда-то за человека и, дурак, женился». Но стол пуст. Там просто сидела какая-то счастливая дружеская компания, а теперь ушла.
Доктор глубоко вздыхает и прогоняет все эти мысли. Он провалился в них, а подумать стоило бы о другом: бедный ребёнок. Насколько же он одинок, что выдумывает такое? Ни Лизхен, ни Готфрид, ни Гилберт, ни Мари в десятилетнем возрасте уже не верили ни в какие воображаемые страны: у них было слишком много других увлечений; им хватало любви и внимания.
– Почти, малыш. – Получается улыбнуться. – Всё возможно, верю.
Удивительно, как светлеет от простых слов лицо этого юного дарования.
– Здорово. Значит, она правда есть и мы её не выдумали…
Кажется, мальчик поболтал бы о чём-нибудь ещё, но за плечом уже отец, и взгляд его не обещает ничего хорошего.
– Вольфганг? Зачем ты мешаешь чужому отдыху? Доброго дня, простите, прошу, простите, мой сын иногда напрочь забывает этикет…
Отталкивающий. Жеманный. Весь будто из потускневшего металла. Пальцы сжимают воротник сына, как если бы схватили за шкирку щенка. Рядом крайне неприятно находиться, да и, в общем-то, уже пора, лошадей обещали в течение пятнадцати минут. Так что, выслушав формальные извинения и уверив обеспокоенного родителя маленькой юлы, что всё нормально, доктор поднимается с места.
– До свидания, герр… Моцарт, верно? Может, ещё увижу вас в столице. Пока, малыш.
Мальчик обеспокоенно и одновременно восторженно глядит снизу вверх.
Удивительно, как иногда жизненно необходимо находить даже мелкие, косвенные подтверждения чудесам, в которые мы слепо верим. Для юного Моцарта подтверждением стали необычные памятные предметы на дне чужого несессера, а для доктора, который уже не знает, сколько ему осталось жить, – четыре пустые кружки за спиной.
Кто знает? Может, однажды в этом или любом другом трактире за таким столом он будет сидеть не один. Может, бесчеловечный Опыт, в который он уверовал, когда рядом плакали люди и содрогалась от боли Кровоточащая часовня, чуть менее бесчеловечен и даёт вторые шансы тем, кто их заслуживает. Может, близящийся, уже почти осязаемый и давно переставший страшить его конец истории – только начало другой.
Пальцы теребят крест под тёплым шарфом. Синеглазая тень и две другие всё ещё где-то рядом. И они улыбаются, не отступая ни на шаг.
Lectori benevolo salutem[70]
