Отравленные земли - [103]

О случившемся в городе Януш ничего не подозревает, а впрочем, это забылось и некоторыми из тех, кто был трезв. За его рассудок я спокоен, намного спокойнее, чем за собственный. Поразительная ирония, но все его потери в Каменной Горке свелись к монетам за выпивку и одной серой кобыле, о которой он искренне скорбит, а подаренную мне замену из ратушной конюшни нещадно проклинает за бестолковость. Впрочем, Януш молод, работает на меня с удовольствием, а значит, ещё не раз появится в записях. Пора перестать бежать от себя. Vivе mеmоr. Живя, помни. Так говорю я себе.

В то утро у Бесика хватило сил на просьбу – странную, с моей точки зрения абсурдную, но для него, видимо, важнейшую. Он попросил меня отвезти его – или, если так сложится, его тело – в ближайший из горных городков и попытаться занести там в любой храм. Он хотел точно знать, что искупил всё, в чём себя винил, ведь много лет он не входил ни в одну церковь, кроме Кровоточащей часовни. При других обстоятельствах я не пошёл бы на это безумие. Но я уже по возможности осмотрел его и окончательно понял, что ни полная неподвижность, ни даже если бы рядом по волшебству могли оказаться лучшие венские врачи, негласным сеnturiо которых являюсь, к сожалению, я, – ничто не помогло бы с повреждениями, которые Бесик получил. Двигаться он почти не мог, дышать тоже. Его смерть была только вопросом времени, а его периодически возвращающаяся ясность рассудка – проявлением жалости и благодарности Высших Сил, в которых я всё яснее видел не Милостивого Отца, но Бесчеловечного Учёного. Я согласился.

Это был непростой путь, учитывая кошмарную дорогу и мои тщетные попытки не сделать Бесику хуже. Он лежал головой на моих коленях и смотрел на меня, то проваливаясь в забытьё, то упрямо и мужественно пытаясь с ним бороться. Когда это удавалось, он просил что-нибудь рассказывать ему – о Вене, о том, что я изучаю и чем занимаюсь в университете, или о моей семье. Мне хотелось молчать, но я говорил.

– Что… не так с вашим старшим сыном? – проницательно спросил он в какой-то момент. – Вы нехотя о нём рассказываете.

– Он не похож на меня, – всё, что я мог ответить.

«Он не похож на вас» – то, что не должен был произносить.

– А на кого похож?..

На Фридриха Маркуса, теперь я мог ответить уверенно. На человека, который, несмотря на поверхностность знакомства, навсегда останется для меня достойным damnatio memoriae – проклятья памяти[69]. Разумеется, у него была заслуживающая сочувствия история, как и у всех незаурядных аристократов из провинции, у всех юношей, которым хватает таланта, но не хватает зубов и сил пробиться выше, у всех умных чиновников, над которыми стоят бездарные начальники. Но сколь велики должны быть ненависть и жажда, чтобы древнее зло пустило в тебе корни и разрослось до таких масштабов? Несчастливы многие. Судьбой обласканы единицы. Но чудовищами становятся далеко не все.

– Я не знаю, – ответил я и, понимая, что, вопреки всем странным ассоциациям, это правда, добавил: – Это не значит, что я не люблю его. Очень люблю. И более того, уверен, что он станет великим, пусть не в том, к чему лежит его душа…

Я осёкся. Бесик улыбался. Я понял: ему достаточно было слов о том, что Готфрида я люблю. К чему тратить немногие минуты, что у нас остались, на разговоры о величии? Я вспомнил услышанное в часовне. «Мы с вами очень похожи…» Маркус был прав. И может, черты, которые отталкивали меня в нём и сыне, на деле были тем, чего я даже на старости лет не желал замечать в себе? Величие… величие… я говорил о величии Бесику, у которого вот-вот не будет даже просто жизни: солнца, дыхания, прикосновений, разговоров. Ничего.

– Простите. – Карету тряхнуло, и я бережно придержал его за плечи. Он начинал дрожать от озноба, хотя было душно. Плохой знак.

– За что? – прохрипел он. Я уже не стал его отпускать, пытаясь греть.

– За всё. – Слова терялись; я задавался вопросом, почему же Небо гоняет меня по кругу, возвращает в давнюю ночь, напоминает о Гансе и опять, опять отнимает.

– Вы очень хороший человек, – шепнул Бесик. – Помните об этом. Это не просто – любить тех, кто постоянно рядом. И нормально – сомневаться.

Он забылся. Я ещё не знал, что только что закончился последний наш разговор. Мы добрались до ближайшего поселения – за Старой Деревней, ещё за перевалом и за горным потоком. Там я занёс Бесика в маленькую церковку, более напоминавшую пряничный домик – нелюбимое, но в этом исполнении не лишённое красоты, а главное, живости барокко. Мы попали внутрь беспрепятственно, а местный священник счёл, что Бесик – несчастная жертва оползня. Почтенный, внушительного вида рыжий старец предложил отслужить за него молебен и отпустить ему грехи, но не успел: под чужими сводами мой друг, которого я полюбил как сына, сильнее, чем сына, сильнее, чем многих, кого знал за всю жизнь, скончался. Обратно в Каменную Горку я привёз уже его остывающее тело – его голова точно так же лежала на моих коленях, но веки были сомкнуты. Я плохо помню тот путь, но, кажется, я снова говорил с ним – о Вене, об императрице, о его невероятных способностях к медицине. Мне никто не отвечал.