Отпуск Берюрье, или Невероятный круиз - [56]

— Позволь, — говорю я и вынимаю у него чек из пальцев.

Читаю сумму на розовом листочке, и лампионы выпадают у меня из глазниц.

— Что? — вскрикиваю я. — Три миллиона долларов? Что за ерунда?

Загнанный в самый дальний угол, Пухлый делает публичное признание.

— Знаешь, я для понту назвал себя главным в компании «Паксиф»!

— Да, и что из этого?

Бугай покаянно фыркает носом.

— Короче, где одно — там и другое, он меня так уговаривал, что я ему продал «Мердалор».

Глава 10

Самые элементарные правила драматического развития событий заставляют меня начать новую главу, чтобы продолжить рассказ. Это оправдывает мёртвую тишину, которая установилась (совершенно справедливо) в дортуаре. Тишину, которую едва нарушает храп Берты.

Кто разорвёт её? Кто оживит эту всеобщую окаменелость?

Старик, конечно! Наш высокочтимый мэтр пьёт чашу до дна! Всё ему пришлось испытать из области унижений. Он здесь изговнял свой имидж, на этом чёртовом корабле. Потерял лицо, такое гладкое, красивое, такое аристократичное…

— И он смог это сделать! — говорит он почти задумчиво.

У него даже нет сил обращаться к Берюрье напрямую. Он вынужден говорить о нём в третьем лице. Он бы не прочь в четвёртом, если бы ему его дали в каком-нибудь специальном, предназначенном для мерзостей мира.

— Послушайте, патрон, все веселились, — бурчит Пухлый.

Старик суёт руки в карманы своей полосатой шёлковой пижамы, которая делает его похожим на элитного каторжника.

— Сан-Антонио, мой мальчик, скажите этому борову, чтобы он никогда больше не называл меня патроном, и напомните ему, что со вчерашнего вечера он больше не состоит в нашей доблестной администрации.

Его холодность создаёт температуру окружающей среды, близкую к абсолютному нулю. Никто, даже эта кривая сорока Мари-Мари, не смеет вступиться за парию.

Никто? Очень даже кто: сам Берю!

— Да ладно, господин директор, — говорит он игриво, — не стоит метать икру из-за шутки двух бухариков. Этот тип из Буэн-Зареза торчал ещё сильнее, чем я.

Но Биг Шефа это трогает не больше, чем бульканье в сливной трубе.

— Сан-Антонио, скажите этому обалдую, чтобы он в моём присутствии молчал, умоляю вас. Когда он что-нибудь говорит, возникает желание дёрнуть ручку смывного бачка! И раз уж этот чек находится в вашей руке, верните его болвану, который принял этого смердящего шута за президента-гендиректора престижной круизной компании, на кораблях которой развевается французский флаг. Надеюсь, что после хорошего холодного душа этот аргентовый аргентинец отойдёт от своих миражей!

— Иду, босс! — угодничаю я, чтобы приглушить его злость. — Я улажу это недоразумение в два счёта.

Я выхожу вместе с Россом, который отправляется, как было решено, завоевывать наш завтрак.

* * *

Алонзо-Бистро-И-Упьемос-де-Монсеррат занимает каюту на самом верху под большой красной трубой с белой полосой, которая выбрасывает за один час больше дыма, чем заводы «Рено» за год. Угольные хлопья, широкие как налоговые декларации, падают в некий внутренний дворик, окруженный дверями и небольшими квадратными окнами. Каждая из этих дверей носит имя острова. Есть каюта «Таити», каюта «Корсика», каюта «Реюньон», каюта «Остров Сен-Луи». Читатели-географы заметят, что все эти острова являются временными французскими владениями.

Берю сообщил, что сеньор Алонзо-Бистро-И-Упьемос-де-Монсеррат[50] занимает «Таити».

Чудесное утро, такое голубое, такое золотистое угадывается сквозь бурю из сажи, извергаемую трубой. С разных сторон доносятся звуки музыки. Шум воды.

Я звоню в дверь. Ибо есть звонок. Но мне отвечает лишь спохмельная тишина! Звоню ещё раз. Nothing! Помня о том, что мы подплываем к берегам Испании, я стучу. По-прежнему облом и голяк. Может быть, партнёры Шаровидного уже в столовой? Или на утренней молитве, кто знает? Аргентинец — значит, католик.

Я собираюсь навострить лыжи или повернуть оглобли, если вам угодно, но замечаю нечто необычное, хотя оно полностью отвечает принципу сообщающихся сосудов: беззвучная струйка воды под лакированной дверью каюты.

А ведь поначалу я не обратил внимания. Вода на корабле вызывает не больше удивления, чем в голове академика. Если точнее, я её принял за лужицу. То, что она вытекает из каюты «Таити», указывает на то, что её жильцы уехали в свой загородный домик, забыв закрыть кран в ванной. Машинально я поворачиваю изящную медную ручку в форме руки, большой палец которой разместился между указательным и безымянным с гордой надписью, выгравированной полукругом: «Вот тебе, получи, он бельгийский». Дверь послушно открывается, и поток воды, гонимый бортовой качкой, заливает мне ноги.

В глубине каюты течёт водопадом. Хоть я и не служил в элитном корпусе пожарных войск, я бросаюсь в ванную комнату (которая как никогда оправдывает своё название).

И кого же я там нахожу? Не ломайте голову, мне платят за то, чтобы я вам сказал. Прекрасную партнёршу Берю, мои лапочки. Совершенно голую, до такой степени, что она убрала свою мушку со лба.

Поза у неё не очень академична, я бы даже сказал, что она скабрёзна в связи с тем, что мадемуазель сидит на биде. Вот из этого устройства и течёт вода. Странная разновидность скульптуры «Писающего мальчика». Я вас посвящаю в эти подробности, потому что, по правде говоря, в них нет ничего неприличного в связи с тем, что эта бедная индуска отправилась к своим предкам в мир белых слонов и священных (бешеных) коров. Две пули в сердце, даже если их получишь в ванной комнате Барнарда