Отпуск Берюрье, или Невероятный круиз - [46]

— Жаль! — вздыхает она, отлипая от меня как пластырь.

— Оргия ещё впереди, — разговариваю я сам с собой.

Я не успеваю охнуть, как на меня налетает новая волна захватчиц. На этот раз мне достаётся блондинка, притворно застенчивая, поистине развратная, чьи глаза напоминают половые отверстия. На салический[40] закон женщины ответили фаллическим.

Я замечаю Берюрье в глубине танцевального круговорота, он прижимает к себе особу редкой красоты. Эту мышку я уже приметил и намеревался обольстить её при первой возможности. Как египетская статуя. Но она, наверное, индуска или же прикидывается. У неё иссиня-чёрные волосы, блестящие, разделены прямым пробором. Мушка на лбу придаёт ей экзотичности. Я без ума от её смуглого цвета лица, от её королевской осанки, её большого рта, такого пухлого, что вот-вот лопнет, полного вкусного сока. Похоже, она любит жир, ибо сопровождает толстого южноамериканского увальня, лысого и безобразного, более чем упитанного, который один в этот вечер, не считая музыкантов, облачен в смокинг (ибо на корабле никогда не одеваются торжественно в первый и последний вечер).

Жирдяи, похоже, производят благоприятное впечатление на индусок, которым насточертел факиризм. Толстяк важничает оттого, что управляет таким великолепием. Он чувствует себя королём фиесты, избранником судьбы. В танце он отпускает ей экспресс-комплименты на изящном франглийском языке:

— Ит из биг плезир фор ми ту дане авек ю, май крошка! Ай нева видеть такая красота оф ю!

Изменчивые завихрения танца относят меня далеко от этой изумительной пары. Неожиданно я оказываюсь рядом со столом министра. Надо же, его не пригласили танцевать. Как такое может быть? И ведь внешне он не хуже других. Мне становится ясна причина его одиночества, когда я вижу стоящую против его фужера небольшую табличку «Do not disturb»[41], снятую с ручки двери его каюты. Заметив меня, он делает повелительный знак.

— Мне нужно поговорить с вами немедленно! — бросает он мне.

Я не против, лишь бы разговор не проходил с глазу на глаз.

Я продолжаю танцевать некоторое время на одном месте, пока не звучит гонг. Отлепившись от своей кавалерши, я сдерживаю натиск новых соискательниц категорическим:

— Сожалею, но я вывихнул ногу!

И сажусь за стол Его Превосходительства.

— Скучаете, господин министр?

— Ещё бы, меня никто не приглашает.

— С такой табличкой перед вашим фужером, ничего удивительного.

— Вот как? И что же она означает?

— Вы не говорите на английском?

— Нет! Когда об этом узнал президент, он даже хотел назначить меня министром иностранных дел, чтобы быть уверенным в том, что я не договорюсь с американцами.

Я перевожу ему текст таблички.

— Вот как, значит, это шутка?

— Кто это сделал?

— Одна маленькая девочка с двумя косичками. Она подошла к моему столу после того, как ушёл капитан, и, ни слова не говоря, поставила передо мной эту штуковину.

Вы можете думать, что хотите, но я лично считаю, что Мари-Мари распоясалась. Просто беда, а не девчонка! Дорожная авария, разгром в детской столовой, а теперь она ставит министра на карантин! С племянницей Берюрье ты вынужден много испить и многое съесть!

Министр крутит табличку на пальце за шнурок, на который её подвешивают.

— Я живу под знаком одиночества, дружок, — вздыхает он. — Пробивать дорогу в жизни означает погружаться в изоляцию. Расти — значит, прекращать отношения с другими.

Он блуждает в закоулках печали. Может быть, выпил лишний глоток шампанского? Наступил час, когда хмельная душа плачет в сердце пьющего человечества.

Я пытаюсь подбодрить его:

— В политике вы достигли идеала, господин министр.

Он пожимает плечами:

— Пф-ф-ф, надолго ли? И потом, в моём случае идеал — это билет на поезд, который обязывает ехать по назначению. То есть обязанность. Настоящий идеал заключается в том, чтобы не иметь идеала. Иногда я мечтаю о полной свободе мысли. Как, должно быть, здорово просыпаться утром коммунистом, а засыпать пужадистом, и наоборот. Чтобы твои убеждения несло течением, словно бумажный кораблик, дружок… Я вам признаюсь, мне случается просыпаться в холодном поту два-три раза за ночь, сердце стучит как сумасшедшее, и я спрашиваю себя: «Боже, что со мной?» Действительность оглушает, как удар дубинкой по голове. Я бормочу себе: «Ах да, чёрт, я в правительстве». Посреди ночи, дорогой, хоть волком вой! Когда начинает светать, я подбадриваю себя. Я говорю себе, что я не один, в конце концов, что нас пока ещё много. Но от количества носильщиков груз не становится меньше. Выпьете со мной, дружок?

— Охотно.

Я смачиваю горло. Сильный альтруистический порыв вызывает во мне желание помочь этому несчастному человеку.

— Бог с ним, с политическим идеалом, у вас есть домашний очаг, Мо-мо.

— Нет, — отвечает он, — есть жена. И какая жена… Вы её видели?

— Только мельком.

— Этого вполне достаточно, чтобы получить о ней представление. Она до такой степени страшная, что сама не знает об этом. Скрипучая, как флюгер. Ядовитая, как бледная поганка. Властная, как старая актриса. Костлявая, как смерть! О, как я её ненавижу, если бы вы знали. Только постоянно пылающая во мне ненависть помогает вытерпеть её.