Отпущение грехов - [9]

Однако ничего подозрительного не произошло, и это в некоторой степени опровергало мои подозрения в отношении журналиста – вряд ли тот был связан с корешками Корнийца. Будь иначе, они не стали бы откладывать в долгий ящик наказание меня, виновника их последних треволнений – раз уж этот виновник был вполне конкретно обозначен их посыльным.

Впрочем, чтобы убедиться, что Ружин не враг, желательно было добраться до аэропорта, взойти на борт и сказать последнее «прости» городу, когда он поплывет под крылом самолета. А со стопроцентной уверенностью я смогу утверждать это лет через десяток, когда страсти улягутся и я, если останусь в живых, вспомню о приключении, лежа на тахте с зажатой меж пальцев рюмкой коньяка и поглядывая на экран телевизора сквозь полуопущенные веки. Вот тогда у меня уж точно никаких сомнений не будет, и я смогу с полной определенностью сказать: «Да, Ружин – честный малый». Или же наоборот.

Дорога в аэропорт тоже обошлась без приключений, отчего я, миновав прозрачные двери пассажирского терминала, испытал несказанное облегчение. Правда, с долей веселой обиды – словно город покидал не главный герой последних пары дней его жизни, а какой-нибудь заурядный обыватель. Ни салюта, ни цветов, ни шампанского. Нет в жизни справедливости.

Но окончательно разочароваться в жизни мне не удалось, поскольку кое-что в честь проводов все-таки было сделано. Рядом с Ружиным, которого я, едва ступив в огромный зал, с легкостью отыскал глазами, стоял какой-то тип. Он имел настолько неприметную наружность, что я готов был поставить на кон левую почку – товарищ представлял безжалостную и беспощадную госбезопасность.

– Вот, – представил меня Ружин, когда я присоединился к их компании. – Стрелок-любитель, поскольку удостоверение профессионала получить не удосужился. Мог бы стать олимпийским чемпионом, да постеснялся, ибо феноменальный скромник.

– Это сейчас что было? – поинтересовался я, но вместо ружинского голоса услышал хриплый баритон его спутника, который, окинув меня клейким взглядом, протянул:

– Та-ак! Выходит, это ты давеча на площади Павших Героев кровавую баню истопил?

– С чего ты взял? – грубо отозвался я. – Никакого отношения к тому делу не имею. Я вообще в тот момент в библиотеке был, книжку по домоводству читал.

Ситуация резко перестала доставлять удовольствие. Какого черта задавать подобные вопросы? Других тем для разговора не нашлось, что ли? Кто, вообще, этот тип и зачем он притащился сюда вместе с Ружиным? У них в конторе что – кончились более воздержанные люди? Да и сам журналист, признаться, утратил ту небольшую толику доверия, которое я начал было испытывать к нему. Что я знал о Ружине? Фактически ничего. Его слова могли быть правдой, но могли и не быть. Вообще, вся эта история могла оказаться тщательно спланированной и хорошо проведенной операцией. Если Ружин меня обманул и все-таки записал нашу беседу на спрятанный между ног диктофон, то можно было начинать планирование досуга на все оставшиеся годы. Исходя из обстановки, в которой эти годы пройдут – где-нибудь в «Белом лебеде» или «Черном дельфине». Дело даже не в записи нашего разговора – сама по себе она слабый аргумент. Дело в том, что я возымел глупость с доверчивостью теленка прийти в аэропорт с дипломатом, в который была аккуратно уложена винтовка. Та самая, из которой я накануне сделал три выстрела. Да и раньше, случалось, постреливал.

Я помрачнел. Это же надо оказаться таким идиотом – поверить государственным гарантиям, которые давал даже не государственный человек, а какой-то журналист! Это говорило о том, что Ружин умеет быть чертовски убедительным – не дай бог, в долг попросит, ведь все заначки ему отдашь! Но это ни в малейшей мере не оправдывало меня. Ведь я даже пальчики со своего «оленебоя» не стер. Притом, что прежде делал это регулярно – кто знает, как обстоятельства сложатся? А вот нынче расслабился. Доверчивость – мать всех бед. Моих, во всяком случае.

Исподволь оглядевшись по сторонам, я постарался прикинуть путь к отступлению. Думал, что делаю это незаметно, но гэбэшник быстро смекнул, что к чему.

– Не суетись, – насмешливо сказал он. – Никто тебя не тронет. Если бы это была засада, тебя повязали бы еще до того, как ты к нам подошел.

Возможно, он говорил правду. А может, просто замазывал глаза, опасаясь, что с моей стороны последует какой-нибудь фортель. На всякий случай я решил не расслабляться. Но Ружин неожиданно подмигнул:

– Спокойно! У этого дяденьки, – он кивнул на неприметного, – погоны полковника на плечах. Согласись, что при таких звездах глупо самому выезжать на операцию?

– Полковники тоже разные бывают, – проворчал я. – Некоторые и в генерал-полковниках жопу рвут, потому что адреналина хочется. А если он не из таких, тогда что вообще тут делает?

– Вас провожать приехал, – хмыкнул полковник. – Тебя дураком мать-природа сделала или это ты уже после, своими стараниями умудрился? Кто вам без меня самолет предоставит, кто разрешение на вылет даст?

– Ну, – кивнул я. – Без тебя мы – как водка без градусов: вроде, жидкая, а никому нафиг не нужна. Может, тогда скажешь, зачем здесь эти двое ошиваются? – мой указательный палец едва заметно указал в сторону расписания полетов. Там парочка таких же неприметных, как полковник, непрестанно отпихивала друг друга плечами (в целях конспирации, разумеется) и изо всех сил делала вид, что совершенно не интересуется происходящим.