Отправляемся в полдень - [53]

И кровь, что бежала по полу ручейком, – бурая лужица!

Только и успеваю в сторону сигануть, а то б меня всю засопливило. Смотрю на мужика, спящего, кароч, или проснувшегося, или как он там, тычу в слизня нашего внезапного и говорю:

– Вот же срань!

Гиль так всегда разражается, если хреновина какая случается.

Мужик соглашается со мной:

– Уходить надо, Машенька! – ну лан, пусть Машенька! уже не спорю.

– Верно, валим, – говорю.

А он мне:

– Только батю твоего сейчас заберём. Подсоби, – приседает у нар, – на спину его мне подсади, понесу. Юрка бы меня нёс.

Пыхчу, пособляю. А этот Юрка, мяклый весь и брыкаться горазд: брык только и опять в лёжку, а мне снова пыхти. Ненавижу мужиков-увальней. Наконец проснувшийся мой подцепляет его за руки, ухватывает под колено и, крякнув, встаёт.

– Идём, Машенька, ты биту-то захвати, – и на фиговину, которой соплистого успокоил, кивает.

Беру и говорю:

– Только я вперёд, а ты, дядя, меня во всём слушайся, там ща тоннели и коридоры будут, а я в них как та землетварь – выход нутрянкой чую.

Он топотит сзади, сопит недовольно:

– Где ты всего этого нахваталась? Кажется, Фил, – пых-пых, – на тебя дурно влияет. Вот очнётся Юра, скажу, пусть…

– Тише, дядя, – цыкаю. – Они!

– Кто? – спиной, блин, вижу его круглые зеньки.

– Да соплистые же!

Оборачиваюсь, прикладываю палец к губам. Он сглатывает и, офигев от меня, замирает, притуляет своего Юрку к стене.

А я перехватываю биту поудобнее и вспоминаю всё, чему сначала учил Пак, потом Гиль…

Ща мне кстати будет.

Кароч, они выворачивают из-за угла, и одного хреначу битой по черепушке, и та разлетается брызгами, как перезревшая груша. Другого – ногой с разворота, а третий, потерявшийся от моей крутости, отлетает в сторону и напарывается прямо на кулак проснувшегося. Дядя молодец, вминает соплистому нос, будто у того не рожа, а паренная картошка.

Потом мы даёт друг другу пятюню – меня Фил научил, когда ладонью растопыренной другую такую же хрясаешь – он снова взваливает Юрку на плечи, и мы несёмся вперёд, туда, где чую выход. Соплистые больше не попадаются… Дядя пыхтит:

– Ну ты, Машуля, даешь! Кому расскажу – не поверят. Да что там – Юрка не поверит! Прям Вандам какой-то!

– Дядь, – говорю, а сама не останавливаюсь, – тебе придётся поверить. И я не Маша, а Юдифь, и вообще, я из книги, ненастоящая, просто в Маше. Так Эдик сказал, умник этот, что запер. Поверишь?

– Знаешь, – всхрапывая с натуги, отвечает он, – после того, что видел, во всё поверю, даже в то, что ты Рембо и Человек-паук в одном лице…

И тут мы добегаем до двери, открываем её, а там…

В общем, мне сначала кажется, что это одно существо, только о шести головах. Так рядом их тела, будто слиплись. А вот пасти раззявлены, зубищи ого-го, слюной каплют и заходятся в лае, аж хрипят.

А за ними – чёрные стеной, пушками в нас тычут.

И тут – грохот такой! Всё гнётся, клонится, нас в стену вжимает.

Небесная колесница!

Ну и громада! Страшенная! Оторопь и восторг, офигеть!

Садиться на лужайку, крыльями наверху машет, и из нутра её лезут Фил, дед, Дружок. Бегут ко мне. Я только теперь замечаю, что чёрные – другие, не те, что с Эдиком были. С ними люди какие-то с глазастыми штуковинами у плеча и длинными такими палками, в которое они говорят.

Кароч, такое начинается. Эда вяжут, и банду его. Придётся им отвечать за жуткие эксперименты, которые творились тут. Но мне всё равно, я обнимаю Фила – он герой! всегда спасает! – вешаюсь на деда, треплю за ушком радостного Дружка, и реву. Дурацки, как девчонка. Давно не ревела так…

…трясёт всю, сильнее и сильнее. Башка запрокидываются, глаза крутятся так, будто вылезти хотят. И меня тянет. Тянет из тела. Прозрачную, невесомую.

Вижу, как приходит в себя тот Юрка, кидается ко мне с криком:

– Машенька! Дочка!

Остальные тоже вокруг, суетятся, приводят в себя, к небесной колеснице волокут.

И почему-то рада, что она теперь настоящая, их. Они заслужили свою.

Я тоже вздыхаю, закашливаюсь, прихожу в себя и сразу наталкиваюсь на жёлтый взгляд своего детского кошмара…

Тодор!

Не успела!

***

…автор я, в конце концов, или хрен собачий?

Ответ приходил не утешительный: сколько не пытался, не повелевал, не становился в пафосную позу «к ноге» – мир не шёл, не подчинялся. Жил по своим законам, игнорируя мои.

А ведь я старался с того самого дня, как понял, куда попал.

Но сейчас другое: чую в вибрации земли. Мир льнёт к ногам, как послушный пёс: приказывай, кинусь.

Зажмуриваюсь крепко-крепко, в детстве так делал, отгоняя страх. Вот и теперь, потому что вновь страшно, потому что командовать не привык. Но слова идут сами, вызрели давно, и вот падают теперь в ждущую почву, чтобы прорасти войском из драконьих зубов:

– Уничтожь!

Пусть не надолго – но этот мир мой, а я его бог. Пусть не творец, но полноправный соавтор. И ангел не погибнет нынче и сгинет грех.

Пламенный вихрь охватывает их – гиганта-карапуза и его «игрушку», глупого ангела. Охватывает и пожирает, с шипением, с воем. И через миг только пепел чернильными хлопьями летит вниз. Ляпаются хлопья – и по красной поверхности будто растекаются кляксы. И каждая – дыра. Ступи и ухнешь в межмирье и безвременье. Манят, зовут, не хотят исчезать, не сожрав. Голодные даже теперь.