– …Можете мне поверить: как я вас уважаю! Нахамсон сразу сказал: вы хотите иметь гешефт с интендантами – капитанами и подполковниками? Пожалуйста! Но лучше всего иметь гешефт с генералом. Генерал – умный человек, и он таки не захочет тратить свое драгоценное время на каждого по отдельности – пусть говорит один. За всех. И платят пусть сразу все…
– Как интересно, – протянул Анненков и посмотрел на капитана, который кивнул головой. – И за что же нам такое счастье привалило, да еще и в английской валюте?
– А заодно уж перечислите, пожалуйста, поименно тех, кто к вам обратился, – добавил Гершельман. – И лучше сами, добровольно, пока нам не пришлось вас, так сказать, убеждать.
Нахамсон вздрогнул.
– Знаете, – произнес он испуганно, – я не могу занимать ваше драгоценное внимание более. Я, наверное, пойду…
– Ну, раз вы так хотите… – Капитан встал. – Пойдемте, провожу…
И с этими словами он почти ласково взял Эфраима за руку. От этого действия лицо одесского дельца сразу стало похожим на печеное яблоко, рот раскрылся в безуспешной попытке вдохнуть, а сам он приподнялся на носочки, стараясь не потревожить руку, на которой Гершельман привычным движением защемил нерв…
Быть в Одессе и не посетить бани Исаковича – сродни святотатству. Именно сюда посылали одесситы: «А пошел ты в баню… Исаковича» – в смысле, и вы послали и посылаемому не в обиду. Большой, как бы сказали в двадцать первом веке «Оздоровительный комплекс», располагавшийся на месте природных минеральных источников, имел массу лечебных и всяких прочих кабинетов, но славился своими номерами, где состоятельные господа могли с пользой и смыслом провести время, поправляя или, наоборот, усугубляя здоровье.
Большая компания военных сразу же абонировала два самых дорогих номера, по два рубля за персону, и сначала все дружно попарились в бане, на ароматном можжевеловом пару, а потом, вдоволь нанырявшись в бассейне, уделила должное мастерству поваров одного из одесских ресторанов.
Наум Ицкович был стильным мужчиной, вызывавшим интерес не только у модисток и швей, но и у многих дам, приезжавших на лето в Одессу для отдыха, полезного и душе, и телу. В этот день он был одет в «деловой прикид». Светло-коричневые брюки в крупную клетку, с розовыми гамашами на светлые туфли мастера Восканяна, белоснежный пиджак, под которым была видна жемчужно-серая жилетка с отворотами, и такой же серый котелок, на вполне благообразном, широком лице, украшенном длинными густо нафабренными усами.
Бороду Ицкович не носил, считая, что она старит его, зато имел выдающийся, во всех смыслах нос, с благородной горбинкой, доставшейся ему от одного из предков – понтийского грека.
Дело, заставившее весьма уважаемого человека, гулять под палящим полуденным солнцем, вместо приятного времяпровождения на террасе кафе Фанкони, было настолько важным, что он сейчас не сидел, решая многочисленные дела и попивая прохладное новосветское шампанское, в окружении приятных дам, а шёл, размышляя на ходу, как построить непростой разговор.
Серьёзные деловые люди попросили его замолвить словечко за канувшего где-то в Георгиевской дивизии нужного человека, вспомнив, что он знал лично одного из приближенных к командиру – Лейбу Доинзона.
Наум был человеком опытным и время для разговора выбрал такое, когда посетитель бани мягок, кроток и готов к общению на приятные темы.
Просочившись через служебный ход, он сначала растерялся от того, что никак не мог найти нужного человека, но через пару минут увидел Доинзона, сидящего в компании двух мужчин, словно патриции, завёрнутых в простыни и ведущих о чём-то неторопливую беседу.
– Лейба! – Одесский делец расплылся в самой широкой из своих улыбок. – Как чудно, что я встретил вас в этот замечательный день. Я таки знал, что ты с друзьями не пройдёшь мимо заведения Самойло Исааковича.
– Здравствуйте, Нюма. – Доинзон с улыбкой кивнул, сделав пальцами короткий знак: «Всё под контролем». – И что, вот так, шёл себе, шёл по Преображенской, и вдруг повстречался? Не делайте мине майсы[96], Нюма. Я ваши манёвры вижу вдаль как Дюк Ришелье со своего постамента в ясную погоду. Такой занятой человек, как Нюма Ицкович, не может просто гулять. Он может гулять только со смыслом. И я спрашиваю сибе, а какой смысл есть у самого Ицковича до бедного еврея?
– Ах, Лейба, – Ицкович присел на подставленный ему стул и с благодарностью кивнул слуге, принявшему у него канотье, трость и перчатки. – Я таки уважаю вас как старого друга. Наши отцы вместе водили биндюги[97] в порту, а мы с вами знакомы с детства, и эти воспоминания ласкают мине душу. Но я хочу спросить, Лейба, что происходит? Почему уважаемый человек, решивший поклониться доблестным защитникам отечества скромной суммой в пять тысяч фунтов, взят будто шлемазл[98] на краже булки? Мы знаем правила, Лейба. Мы их соблюдаем. Я даже скажу больше. Мы их чтим больше Уголовного кодекса. Но то, что случилось, вне правил, Лейба. Или правила изменились, и каждый гражданин, желающий оторвать от своих детей кусок хлеба и отдать его на благо защиты родины, будет обижен как последний марамой с Молдаванки? Это же полный бардак, Лейба. Или вы решили-таки гилить
