– Прекратите! Я все подпишу! Все отдам! Только… Только не мучайте больше!..
Булгаков скосил глаза и почти сразу же потерял сознание. Пришел в себя он от того, что кто-то водил у него под носом ваткой с нашатырем. И тут же раздался добрый приветливый голос:
– Очнулся, Мишаня? – над ним склонился фельдфебель Семенов. На лице его отчетливо читались тревога, озабоченность и даже испуг за привлеченного врача, – Ну, ничего, ничего… Накось вот, попей кваску…
Снова кто-то закричал – дико, иступлённо. И почти тут же захрипел-зарычал граммофон:
На земле весь род людской
Чтит один кумир священный,
Что царит во всей вселенной,
Тот кумир – телец златой…
[74]Голос Шаляпина звучал каким-то фантасмагорическим диссонансом крикам человека, то заглушая, то переплетаясь с ними. Рядом вдруг возник Львов:
– Как он? А-а-а, очнулись, Михаил Афанасьевич? – Он опять улыбнулся своей страшной улыбкой, и Булгаков содрогнулся. – Вы уж нас извините, что пришлось вас задействовать. Сами видите: эта мразь, человеческий мусор, умеют только воровать и предавать. А держать ответ за свои дела не хотят…
– Кто это? – слабо спросил Булгаков.
– Это? Ну, разрешите представить: Иосель Гершелевич Гепнер, Израиль Борисович Бабушкин – сахарозаводчики, воры и шпионы. А тот, кого вы так удачно откачали – Абрам Юрьевич Добрый. То же самое… пока…
– Почему «пока»? – отчего-то шепотом удивился Михаил Афанасьевич.
– Ну, как «почему»? Потому что они пока еще живы. Впрочем, это – ненадолго. Вот сейчас еще Терещенко привезут, с ним мы тоже поговорим вдумчиво и… – Тут Львов усмехнулся и пропел негромко: – Ой, Днипро, Днипро, ты широк, могуч[75]…
Песня эта была Булгакову незнакома, но смысл он понял вполне. И от этого ему стало еще страшнее…
– Вы – бандит? – спросил он тихо.
– Да что вы? – засмеялся Львов. – Бандиты – они, а я – закон. Я суров, но это – я…
– По закону такого нельзя…
– А по какому закону они сахар во вражескую страну поставляли? По какому закону всю армию без сахара оставляли? По какому закону на крови народной наживались?
– Командир, Терещенко привезли, – вынырнул откуда-то Чапаев.
– Извините, Михаил Афанасьевич, – Львов поднялся. – Дела, дела…
…Через четыре часа все было кончено. Все четверо узников отписали все свои капиталы на указанных Львовым людей, Терещенко даже отдал свой любимый синий бриллиант[76], лишь бы ему перестали отрезать пальцы.
Львов еще раз проверил, все ли заграничные счета были указаны, вся ли собственность учтена, потом махнул рукой:
– До встречи в аду, господа…
– Буду ждать вас там, – внезапно прохрипел Гепнер. – И дождусь…
– Обязательно…. – осклабился Львов и почти ласково потрепал сахарозаводчика по окровавленной щеке. – Я как появлюсь – сразу к вам, Иосель Гершелевич. Чертей построить да всыпать подчиненным за нерадивость…
Через неделю штурмовики уехали. Булгаков остался разбогатевшим на пять тысяч рублей, которые вручил ему Львов, со словами: «Это вам, мастер, от посланцев ада». Попросил напоследок никогда не употреблять морфий, «а не то, честное слово, буду к вам в каждой галлюцинации приходить и снова в этот подвал тащить. Не верите?» Булгаков верил. Верил и боялся, но почему-то еще страшно завидовал тем унтерам, что уезжали вместе со страшным генералом. Они жили какой-то удивительно интересной жизнью… «Если бы я был писателем, – подумал вдруг Михаил Афанасьевич, – какой роман мог бы получиться… Если бы я только был писателем…»
