Отложенное убийство - [64]

— Подонок! — закричала Ритуля. В другое время она обязательно заплакала бы, сейчас не могла: слезы высушило негодование. — Ах ты, подонок, ты же меня обокрал!

Так вот чего стоила щедрость Антона! Одной рукой давал ей деньги на платья, которые только поносить и выбросить, другой — отнял настоящие фамильные драгоценности. Зачем он их подменил? Чтобы поиздеваться? С дурацким обещанием на будущее: «Потерпи, подруга, пройдут тяжелые времена, и я все верну, а пока покрасуйся вот в этих грошовых цацках?» Не мог же он, в самом деле, думать, что она не заметит отличия?

«Но ты ведь сама заглядывала в чудесную шкатулочку, продавала то сережки, то колечко, когда жить не на что становилось? — требовательно напомнил ей внутренний голос. — И после этого ты смеешь сокрушаться о судьбе фамильного наследия?»

«Но ведь это я! — отчаянно возразила внутреннему голосу Ритуля. — Я ведь тоже часть фамильного наследия! Это я — Вендицкая, а он… Он — никто! Жадное, жалкое, своекорыстное насекомое! Как можна было строить иллюзии, что он способен на любовь!»

Ритуля бессильно присела на стул — тоже из времен русского модерна, ореховый, с фигурной спинкой, только обивку меняли… Все-таки слезы прорвались. Он же знал, негодяй, знал, что означают для его подруги эти старинные украшения: не просто богатство, а связь с родителями, с родом! Да нет, откуда ему знать! Он все оценивал в долларах — и ее драгоценности, и, наверное, ее…

Утирая тонкий, чуть-чуть слишком длинный нос вчетверо сложенным кружевным платком, Ритуля бросила случайный взгляд в окно — и заорала по-настоящему. Неужели эти несчастья так ее доконали, что она сошла с ума и видит то, чего нет?

Снаружи к окну прижималось лицо. Белесоватое, перекошенное. Точь-в-точь такое, какое она вообразила себе в своих страхах.

— Дедушка, — прошептал Гарик, уведя Семена Валерьяновича в угол подальше от двери, где, по его мнению, никто их подслушать не мог, — тебе не кажется, что к ним иногда заходит кто-то посторонний?

— Какой посторонний? — тоже перешел на шепот Семен Валерьянович, хотя идея показалась ему дикой.

— Не посторонний, а посторонняя. Ты слышал женский голос? Может быть, это соседка, или страховой агент, или… в общем, какая-то нормальная женщина, не бандитка? Мне кажется, они боялись, чтобы она чего-нибудь лишнего не заметила, не услышала. Я нарочно, когда она была в доме, стал царапаться в стену. А помнишь, в тот день, какой нам втык охранник закатил за то, что смирно не сидим?

Даже кормить отказывался… А я вот что придумал: давай в следующий раз, когда она придет, будем стучать, вопить, звать на помощь! Она должна догадаться, что здесь кого-то держат насильно.

Семен Валерьянович вяло воспринял предложение внука. В данный момент его больше всего занимало состояние собственных внутренних органов. Ничего не поделать, проза существования — это закон бытия, и он непреложно гласит: враг не станет заботиться о твоем здоровье, поэтому, чтоб не погибнуть, позаботься о нем сам. Отчего-то именно сейчас, когда его жизнь в любую минуту могла прервать пуля, он обеспокоился тем, что во рту постоянная сухость, что колет под ложечкой, что распирает живот… Впрочем, понятно отчего: физическая немощь, способная подкараулить его здесь, в подвале, страшила его хуже смерти. Беспомощность, болезнь — и все это в присутствии внука, которому он должен быть поддержкой! Так что Семен Валерьянович проявил постыдную леность мышления, не сразу переключась с внутренних ощущений на внешние. Кроме того, как уже было сказано, он не принял эту идею всерьез.

— Да, Гарик, — рассеянно согласился он. — Постучим, только не очень громко. И кричать, наверное, не надо. Вдруг они там в отместку сделают что-нибудь плохое? Или — этой женщине, если она не бандитка?

— Ничего они нам не сделают, — с воспрянувшей задиристостью заявил Гарик. — Мы им нужны. Пока они ведут переговоры с папой, они нам ничего не сделают, иначе не смогут получить за нас выкуп.

Глаза у него блестели, как при температуре. «Как бы и Гарик не заболел», — продолжал беспокоиться о здоровье Семен Валерьянович и потянулся пощупать внуку лоб, но он вывернулся — опять же, как прежде. Как все дети…

— Пойду займусь подкопом.

За время пребывания в подвале Гарик Воронин не то чтобы похудел, а спал с лица. Детские округлые розовые щеки опали, лишились округлости, словно подросток повзрослел в эти тяжелые дни и часы, но, судя по выражению глаз и напряженного рта, уголки которого постоянно были опущены, не повзрослел, а скорее постарел. Ноги постоянно босы и черны от грязи (кроссовки аккуратно стоят возле двери), руки в заусеницах и ссадина*, с обломанными, как у малолетнего бомжа, ногтями. Не то чтобы он действительно верил, будто с помощью тех несовершенных орудий, что похитители оставили в его распоряжении, ему и вправду удастся прокопать на волю подземный тоннель; скорее, это было средство побыть в одиночестве, как в свободные времена, когда он с тем же намерением уходил к себе в комнату. Семен Валерьянович понимал этот знак и удалялся по другую сторону шкафа. Даже очень близким людям становится порой невыносимо находиться постоянно друг рядом с другом. А иногда, наоборот, они прижимались друг к другу, бесполезно надеясь, что так легче перенесут тяготы подвального бытия, которое уже занимало целую жизнь, и они с трудом вспоминали, как было раньше, и не верили, что когда-то будет иначе.