Открытие Японии и реформа японского тела (вторая половина XIX — начало XX вв.) - [8]
Однако в скором времени и в этом отношении японцев ждало разочарование. С начала ХХ века мода на усы и бороду идет на Западе (особенно в Америке) на убыль, растительность на лице становится достоянием людей пожилых (то есть “консервативных”) и “презренных” рабочих, так что усатые японцы, путешествовавшие в США, превращаются там в предмет для насмешек[13]. Таким образом, усы, которые воспринимались в самой Японии как показатель приобщенности к западной цивилизации, оказывались негодным символом.
Реформа причесок коснулась и женщин. Традиционные женские прически отличались сложной конфигурацией. В качестве подушки японкам служила деревянная или же керамическая конструкция в виде небольшой “скамеечки”. Положив шею на перекладину, японки сохраняли свою прическу нетронутой даже во сне. Для сохранения формы прически использовалось растительное масло. Японки мыли свое тело часто, но, ввиду трудоемкости причесок, это требование не распространялось на мытье головы. Европейцы же находили, что от головы японок исходит неприятный запах. Японские гигиенисты, которые были деятельными проводниками европейских обыкновений в деле реформировании тела, стали активно пропагандировать стрижку и частое мытье головы.
Японская женская прическа не может быть уложена без посторонней помощи. Теперь невозможность обойтись без помощницы стала подвергаться осмеянию и аттестовалась как “неэкономность”. Участницы движения за отказ от традиционных причесок даже подсчитали в 1885 году, что услуги “парикмахерш” (тех женщин, которые помогали укладывать волосы) обходятся японкам в громадную сумму — 21 миллион иен в год[14]. Это соображение находилось в русле традиционных рассуждений о необходимости экономить и находило определенный отклик в сердцах японок.
Что до наиболее “передовых” японок, то они кичились распущенными волосами. Вызовом обществу явился шокирующий сборник стихов поэтессы Ёсано Акико (1878–1942), названный именно так: “Спутанные (распущенные) волосы” (“Мидарэгами”)[15]. Эти стихи воспевали страстную “свободную” любовь — вещь, несовместимую с требованиями традиционной конфуцианской морали, считавшей “свободную” любовь разновидностью безумия, которое разрушает общественный порядок.
В традиционной Японии женщины сбривали (выщипывали) брови, а аристократки еще и пририсовывали их тушью несколько выше. Этот обычай вызывал удивление европейцев и потому был признан нецивилизованным и стал постепенно уходить в прошлое. Однако еще в 1880 году В. Крестовский писал о большем количестве горожанок с выщипанными бровями. Правда, теперь это обыкновение получило моралистское объяснение, которого в прежние времена не существовало. Если раньше отсутствие природных бровей служило признаком статуса и, следовательно, красоты, то теперь дело обстояло ровно наоборот: утверждалось, что замужняя женщина выщипывает себе брови, чтобы сделать себя безобразной — дабы ни один посторонний мужчина не обратил на нее своего нескромного внимания[16].
Японцы считали свое тело слабым, неразвитым, не приспособленным к конкуренции с людьми Запада в производственном и, главное, в военном отношении. Французские военные инструкторы отмечали, что японский солдат не в состоянии совладать с европейской амуницией. В связи с этим в стране развернулась дискуссия по поводу того, каким образом нарастить мускулы и объем тела.
Прежде всего, следует сказать о рационе питания. Японцы были убеждены, что “качество” тела находится в прямой зависимости не только от одежды, но и от того, чем его “наполняют”. Одним из способов изменения габаритов японца была признана реформа диеты. Стали раздаваться голоса, призывавшие к замене риса пшеничным хлебом. “В городе Наби издан закон, которым предписывается есть хлеб в подражание европейцам, которые красивее, выше ростом, крепче и разумнее”[17]. В рацион стали входить молоко и мясо. Сам император Мэйдзи подал тому пример. Это был крутой разворот — ведь мясо млекопитающих традиционно считалось пищей “нечистой”. Теперь же даже буддийским монахам разрешили употребление мяса. Хотя реальное потребление мяса на душу населения оставалось крайне низким, сама легализация мясной пищи стала символом перемен, происходящих с телом японца и его содержимым.
Желание японцев переменить рацион питания подогревалось унизительными аттестациями европейцев, которые те давали японской кухне. Они находили ее “пресной”, говорили, что она надолго оставляет во рту “неприятный вкус”. Сакэ вызывало воспоминания о “дурном рейнском вине”. Сладости характеризовались как красивые на вид, но “отвратительные на вкус”[18]. О моде на японскую этническую кухню не было и речи.
Призывы к более калорийному питанию дополнялись призывами к изменению самого модуса телесного поведения. Горожанам, представителям элиты и людям интеллектуальных занятий предлагалось оторваться от книг и придать своему поведению больше динамизма. Специально подчеркивалось, что это требование не распространяется на крестьян (то есть подавляющее большинство населения), поскольку их трудовая жизнь и так полна движения. Японкам предлагалось отказаться от прежней концепции красоты, предполагавшей “ивовый стан” и телесную “призрачность”, на смену которым должны прийти плотное тело и крепкие кости. Л.И. Мечников, попавший в Японию в 1873 году, отмечал, что “японский чернорабочий люд живописностью одежды и красотою форм далеко превосходит средние и высшие классы народонаселения”
