Открытие сезона - [33]

– А что ты можешь сделать?

– Что будет с этим разрезанием ленточки, шампанским и прочим?! Я сойду с ума! Если она мертва, неужели придется отложить из-за этого премьеру? Я и думать об этом не могу.

– Бедный Виндхэм…

– Думаешь, она прибудет под" занавес? Это безнадежно.

– Сколько ей?

– Шестьдесят. С хвостиком. Бедная женщина, она была такая милая, ей так хотелось познакомиться с Ее Высочеством. Какой ужасный случай…

– У меня не было знакомых, с которыми происходили бы несчастные случаи…

– Да? У меня есть такие. Но впервые подобное так близко меня касается.

– Могу я как-то помочь тебе, Виндхэм?

– Нет. Просто мне хотелось поделиться с тобой. Я здесь волнуюсь о горстке людей из «Кто есть Кто», а она болтается где-то в океане…

– Сколько человек в курсе?

– Только те, кто знал, на каком она самолете. Администрация, Сэлвин. Кажется, из труппы – никто.

– Ты можешь просто сказать, что ее приезд откладывается?

– Может быть. Мы увидимся сегодня вечером? Ты приедешь или ты такая примерная женушка, что не захочешь меня видеть?

– Я приеду, я не настолько примерная.

– Прекрасно. Хочешь, чтобы я прислал тебе цветы? Бутоньерку, как говорится? Я всем их посылаю, поэтому и тебе могу. С запиской якобы от твоего любящего дядюшки? Тебе понравится?

– Это совершенно неуместно.

– Очень жаль. Я мог бы перезвонить цветочнику. Для Натали Винтер уже готовы азалии в огромном горшке. На прошлом моем спектакле я послал ей букет каких-то невероятно крупных оранжевых цветов, и она прибыла на вечеринку с пристегнутым к платью букетом. Само платье было светло-вишневого шелка. По крайней мере, азалию ей пришпилить не удастся, разве что вместе с горшком… Мне следует послать родственникам миссис фон Блерке венок. Как ты думаешь, «Интерфлора» осуществляет поставки в Бостон?

– Виндхэм, мне пора идти.

– Куда?

– На ленч.

– Хорошо. Увидимся. Приятного аппетита. Спасибо, что выслушала.

Флоре не хотелось оставлять справочник: она вырывала из него страницы. Всю дорогу домой она кричала: «Книга, книга», и я была рада, что большего она еще не могла сказать. Когда мы вернулись, Дэвид спросил:

– Где вы были? Я ответила:

– На почте.

– Книга, – сказала Флора.

– Она хочет сказать «письмо», – пояснила я, повязывая ей нагрудник и усаживая за стол. – Она хотела сама бросить конверт в ящик, а я не поняла, поэтому теперь дуется.

– Она постоянно дуется, – заметил Дэвид и принялся играть с ней. Та сразу же пришла в восторг: она считает, что Дэвид самый забавный человек в мире.

Днем Дэвид ушел репетировать, а я сидела и думала о миссис фон Блерке и смерти в воде, играла с Флорой и прикидывала, как уложить волосы сегодня вечером. В пять прибыл Майк Папини, исполненный негодования на свою поездку поездом.

– Мне сказали, что он идет только до Оксфорда, – с несчастным видом произнес он, пока мы пили чай. – Мне не удастся уехать отсюда. Хорошо, что вы предложили мне переночевать. Ничего себе местечко! И что это им вздумалось открывать театр здесь?

– Не все же живут в Лондоне, – ответила я, как всегда с удивлением рассматривая Майка: он такой высокий и худой, что напоминает Дон-Кихота. Я много лет была знакома с Майком: мы познакомились в Риме, когда он был типичным американским мальчиком за границей, а я была типичной английской девочкой за границей. После этого я на некоторое время потеряла его из виду, получив только несколько писем. Потом он опять очутился в Лондоне, окруженный литературным успехом, работая на журнал, с которым у меня были кое-какие связи. Я не особенно жаловала его: в каком-то отношении он был даже неприятен – типичный пример мужчины, интересующегося больше своей собственной персоной. Помню один случай: его подружка совершила самоубийство, и это надолго отвратило меня от него. Я была намного меньше заинтересована в нем, чем та несчастная. Однако и мне он был нужен: ему всегда было что сказать, даже если это касалось только обычных жалоб на журналистику, губящей его душу. Кроме того, должна признать, что с момента опубликования двух его романов (сравнительно неплохих), мое уважение к его нему возросло. Мне хотелось, чтобы он приехал сюда, рассказал мне о Лондоне, где, кто и о ком что написал, и у кого вышла подборка стихов в «Энкаунтер», и кто уехал в американский университет преподавать писательское ремесло. Я была лишена всей этой информации, изголодалась по обычным сплетням и, несмотря на окружение театралов, не имела возможности поговорить о литературе. Поэтому я прислушивалась к его словам внимательнее и с большим энтузиазмом, чем обычно, и когда пришло время одеваться, он продолжал разговор через закрытую дверь спальни. Я была сильно потрясена его нездоровой озабоченностью тем, чтобы его высказывания не оказались слишком безапелляционными, а также невеликодушным мнением о своих коллегах. В нем не было никакого доброжелательства, интереса, энтузиазма и любви, столь широко распространенных в актерской среде, что иногда я сомневалась в серьезности этих чувств. Он был холоден, как лед: ни фривольного словечка, ни поцелуя в щеку, он даже не пытался обнять меня за плечи.

Когда мы прибыли в театр, оказавшись среди смутно-знакомых лиц, он заметил, что, по его мнению, я даром теряю время в Хирфорде, и что он сам бы никогда не решился на подобное без веской причины. Он меня очень раздражал, пытаясь говорить о погоде или рассуждая о том, можно ли продолжать писать один и тот же роман, вводя новые персонажи. Мне же хотелось как следует осмотреться, поискать знакомых и попытаться догадаться по царившей атмосфере, жива ли миссис фон Блерке или нет. На первый взгляд, сказать точно было невозможно: нигде не виднелось черного крепа, никаких вычеркиваний в программке, никакой витающей в воздухе обреченности; но, с другой стороны, она не появлялась. Мы заняли свои места в зрительном зале, через несколько минут занавес поднялся, и я увидела Виндхэма – он сел прямо впереди нас. Рядом с ним была худенькая симпатичная женщина средних лет и ее муж, кажется, я их раньше уже видела. Виндхэм заметил меня и поздоровался. По счастью, он сидел прямо передо мной, только на два ряда дальше, поэтому я могла слышать каждое его слово и думать, что он также слышит меня. Его близость будоражила меня: я ощутила внутри легкую физическую боль и откинулась с негодованием на спинку кресла, сложив руки на животе, где они ощущали гораздо большее волнение, чем когда внутри меня развивался плод. Я ненавидела это ощущение, тем более что в этот раз надеяться на приносящие облегчение роды не приходилось.