Открытие сезона - [26]

– Хэлло, – произнесли обе, а я извинилась и пошла готовить чай, слыша, как Софи вновь затараторила:

– Ненавижу встречаться со старыми школьными друзьями. Никогда не знаю, о чем с ними говорить, и никак не могу припомнить их имена…

После нескольких ничего не значащих фраз Мери высказала предположение, что Софи – актриса: впервые с момента своего прихода она упомянула о театре. Ободренная, Софи принялась рассказывать ей о «Тайном браке», о чае в зеленой комнате, о Виндхэме Фарраре, о драматической школе и о, как она выразилась, «великолепном, потрясающем супермуже Эммы». Когда я принесла поднос и стала официальным участником беседы, она обратилась ко мне со своим веселым уэльским акцентом:

– А кстати, где он, ваш муж-злодей? Я знаю, что не в театре, потому что я только что сама оттуда.

– Я думаю, он у Питера Йитса. Кажется, они собирались вместе пройтись по сценам Фламинео – Брахиано.

– Боже, – воскликнула Софи, – они прямо как с цепи сорвались.

И она продолжала в том же духе, не задумываясь о том, что Мэри может совершенно не находить эти сплетни занимательными. Я беспомощно наблюдала за ними, не в состоянии контролировать это светское событие, которое так неожиданно произошло со мной. Софи могла быть ходячим символом актрисы: яркая внешность, длинные распущенные волосы, красивая аккуратная одежда, толстый слой туши на ресницах, накрашенные ногти, стройная фигура и красивое лицо. А также – болтливость и глупость. В этом не было никаких сомнений, так она и шла по жизни – глупая и румяная, словно яблоко. Она так часто называла меня «дорогушей» и обращалась ко мне с такой фамильярностью, что Мери могла принять ее за мою ближайшую подругу. Но ее манеры мне казались более приемлемыми, чем сдержанность Мери. Я уже настолько привыкла к яркой и легкомысленной речи, что безо всяких усилий воспринимала ее. Я очень старалась не встать на сторону Софи: мне вообще не хотелось занимать чью-либо сторону, поэтому я пыталась балансировать посередине. Тут же мне пришла на ум басня Эзопа, в которой участвовали мальчик, его отец и осел, отправившиеся в дорогу. Ни один прохожий не мог равнодушно пройти мимо и не сделать им замечания: «О, бедный мальчик», – кричал один, если отец ехал верхом; «О, бедный старик», – кричал другой, если в седле сидел мальчик; «О, бедный осел», – кричал третий, если в седле сидели оба; «О, какие дураки – идут, вместо того, чтобы использовать осла», – кричал четвертый, если они спешивались. И эти крики с постоянной настойчивостью звучали у меня в ушах.

Софи, несомненно, «ехала верхом на осле»: она съела все в пределах видимости, намазывая намного больше джема на хлеб, чем полагалось в приличном обществе, роняя крошки и одновременно разговаривая, в основном о себе. С другой стороны, Мери казалась «бредущей понуро пешком»: она ела мало и мало говорила, и я вспомнила, что она всегда была хорошей слушательницей, которой остальные изливали душу. Она была слишком хорошо воспитана, чтобы проявлять невнимание к кому-либо, кого человек калибра Софи даже не заметил бы. Мери будет нести апельсиновую кожуру много миль до урны, но никогда не бросит ее. Иногда я говорила ей, что эта кожура сгнила бы, а она упрекала меня, человек, заботящийся о природе, никогда не сказал бы такого.

Спустя полчаса я уже с нетерпением ожидала возвращения детей: они перевели бы разговор в другое русло. Но погода стояла прекрасная, и они этим воспользовались. Я чувствовала себя все более неловко, мой слух резала разница в стилях речи, словарном запасе, чувствах и предметах разговора, разделявшая моих гостей. Мне стало бросаться в глаза то, чего раньше я даже не заметила бы: Софи через слово поминала Христа, а самым любимым словечком Мери было «ужасно»; Софи говорила только с целью произвести впечатление, Мэри – единственно для поддержания разговора; представление Софи о юморе ограничивалось сексуальными намеками, и такие шуточки были неизменным атрибутом ее рассказов; Мери же и мысли не допускала, что беседа может носить шутливый характер. Провал моего импровизированного «приема» был уже близок, когда Софи принялась пересказывать эпизод с Майклом Фенвиком и Джулианом, происшедший накануне во время репетиции.

– Боже, так смешно, – говорила она. – Джулиан как обычно околачивался поблизости, такой слабый и безвольный, ну знаете, какой он, а Селвин тут и говорит: «Давай, Джулиан, больше жизни.» Джулиан подбородок задрал, руки в боки, пытается выглядеть мужчиной. Ну вот, первыми словами Майкла в той сцене были: «Взгляните, вот пришел предмет моих желаний», имея в виду меня, естественно, но когда он произнес их, Джулиан обернулся: «Если не возражаете, – сказал он, – Все мы знаем»…

И в этот момент Флора, к чьим быстрым шагам по лестнице я прислушивалась затаив дыхание, вбежала в комнату, а мы так и не узнали ответ Джулиана.

Я была очень рада видеть Флору. Она села мне на колени и принялась болтать об уточках, качелях и речке, а мои гостьи отметили ее красоту и ум. Я очень разозлилась бы, если бы они этого не сделали. Когда появилась Паскаль, Мери задала ей множество вежливых вопросов о том, откуда она родом, как ей нравится Англия и легко ли дается английский язык. Паскаль была очень польщена, не многие наши друзья уделяют ей достаточно внимания, а обходительность Мери была как раз тем, чего ей так не хватало.