Открытие - [113]

И сейчас вот, после грустно-ретивых переживаний, я вынужден был ответить Василию:

— Раздумался я, Вася, о том, что приметы работают против нашей бурилки... Хоть молись какому-нибудь вашему богу.

— Теперь вы и есть наши боги, — качнувшись вкруговую, ответил Василий. — Вон и самих шаманов откопали.

— Откопали, да не мы, — вздохнул я. — Теперь такое внимание к ним со всех сторон, что удача сама приплывает на золотой лодке.

— Мы тоже можем приковать это самое внимание, товарищ мастер, — прошепелявил Василий.

— Это чем же, Чирок? — насторожился я.

— А тем, что мы тоже можем найти кое-какие старинные, можно сказать, принадлежности, — сообщил Василий.

— Это где же, — усмехнулся я, — у лешего за пазухой?

— Почти что, — мотнул облезлым козырьком меховой шапки Василий. — Место там должно быть самое лешачье.

— Где там? — замигал я, словно от едкого дыма.

— Там, где лабаз Улачи стоит, — невозмутимо ответил наш добытчик и снова мотнул куда-то в сторону топи, которая и на карте была обозначена категорическим обводом.

— Какого Улачи, — замигал я в недоумении, — какой лабаз в этих гнилых местах?

— Самый натуральный, — выговорил Василий и стал неторопливо рассказывать легенду-историю лабаза последнего хантыйского князька Улачи.

Князь Улача был богат, похотлив и хитер. Одних пастухов у него работало полтысячи, не счесть жен и детей. Но умирая, Улача предчувствовал великие перемены. Он говорил с духами тундры, тайги и воды. Духи ему объявили, что скоро восстанут пастухи и отнимут у княжеских сыновей все богатые украшения, оружие, утварь. И решил тогда Улача спрятать все свои богатства в крепком лабазе на острове среди топкого болота.

«Пусть кто попробует достать мое добро из сердца бездонной топи!» — решил обезумевший князь.

Заставил Улача десятерых сильных пастухов сбить лабаз на островке среди топи, которая тряслась и в лютые морозы. Пастухи перенесли в лабаз драгоценные чаши, бляхи, бусы, ружья, сабли, золотые червонцы, сети, костяные изделия, нарты, седла, меха. Все было уложено в лабазе на прочных лиственничных сваях, и Улача одобрил работу усталых пастухов. Князь выставил мужикам ведро водки, и работники напились до смерти. Смерть наступила от яда, которым была отравлена водка.

Ни один из десяти не вернулся в родной чум. Да голос самого народа не забить, не заглушить, не отравить... Улача давно истлел, а слухи о его таинственном лабазе блуждают до сих пор, как болотные огни.

Выспрашивал я стариков, — закончил свой рассказ Василий, — получается, где-то в этих местах лабаз стоит, на гнилом болоте.

— Ну знаешь, Чирок, у вас столько легенд, — отмахнулся я, — сколько гнилых болот!

— Нет, Иваныч, эту легенду бабка родная мне рассказала, из хантов она у меня была — они здесь охотничали испокон веку, — зашумел над моим ухом Василий, — а ей передалась она от матери, у которой мужика Улача отравил здесь. Бабка говорила, что в этом болоте нашли трубку ее отца... Видишь, вот эту самую. — Он значительно вынул из кармана свою трубку, искуренную, изгрызенную, из непонятного дерева, и стал набивать ее табаком «Золотое руно». — Так она и перешла мне по наследству, можно сказать.

— Ничего себе — наследишко, — по-новому озирая такую знакомую трубочку, протянул я. — Прямо историческая реликвия, да верится с трудом, Чирок!

— И другие вещи тех десятерых находили, — продолжал Василий, напористо дыша мне в щеку, — болото мелеть стало мало-помалу, вещи выдавать.

— У нас оно затянуло балок, — мрачно стал загибать я пальцы, — сани с трубами и лошадь с кошевкой.

— А я спокойно топчу наше болото, — заартачился Васька и рванул отворот стеженки. — Прошел уже много километров вдоль и поперек.

— И не наткнулся на тот лабаз? — хмыкнул я.

— Самое сердце болота вдвоем штурмовать надо, Иваныч, — сообщил Василий. — А ты вроде самый опытный из других по таежному делу.

Этот комплимент собольей шкуркой прошелся по моему сердцу: какому парню не потрафит такая характеристика из уст настоящего промысловика! И пока наш Чирок сосредоточенно раскуривал свою древнюю трубку, я с удивлением сообразил, что Василий выдал мне крупный аванс. Мне еще не представилось возможности показать себя в охотничьем деле или на рыбалке: без роздыху, перемазанные болотной тиной, от зари до зари мы вели монтаж вышки в сложных условиях. Лишь вечерами у костров я поддерживал разговоры о таежных перипетиях, вспоминал разные охотничьи истории и сравнивал местные методы лова рыбы с нашими приангарскими. В спокойных водах здешних речек и озер можно было обходиться примитивными снастями, не то что на быстрых стремнинах речек Восточной Сибири. Там, у нас, на той же Ангаре, надо уметь забросить спиннинговый настрой, да точно на ямку, где стоит крупный хариус или ленок. Я рассказал, как сам долго учился спиннинговать под наблюдением отца, как тот обзывал меня последними словами за чудовищные «бороды» на катушке, как в отчаянии я распутывал эти клубки лески, как настрой не несло точно к рыбной ямине. Но в конце концов упорство мое было вознаграждено, заключил я свое повествование. Мужички наши стали даже поговаривать: «Захарка-то, глянь, паря, облавливает нас!» А сколько было разговоров у нас в Николе, когда я однажды на глазах рыбаков выхватил спиннингом чуть ли не с середины реки здоровенную ондатру!