Откровения людоеда - [41]
— Вам все нравится, мистер Фатток? — вежливо спросил я.
Он посмотрел на меня с коварной улыбкой и сказал:
— О да, да, конечно. Я просто без ума от всего этого!
Он поднял скатерть и тотчас же я увидел то, что он намеревался мне показать: одеревенелый, жесткий член высунулся из его штанов, и он оживленно потирал его своей правой рукой.
Я потянулся вперед, приблизил свою голову и прошипел в его ухо:
— Уберите его обратно, ради Бога.
— Почему это я должен это сделать? — сказал он хихикая.
— Вы расстроите остальных.
— О, я совершенно так не думаю.
Затем он поднял скатерть еще выше, и, к своему удивлению и испугу, я увидел, что член Генри Фатгока был совсем не в его собственной руке, а в руке мужчины, сидевшего рядом с ним. В смущении я подбежал к Жаку, но оказалось, что он неожиданно столкнулся с аналогичной ситуацией.
— Стол семь… посмотри…
— Боже. И стол четыре…
Низкое хриплое хихиканье раздалось из какого-то уединенного уголка, затем последовал грубый смех. Затем короткий вскрик, только наполовину сдержанный, от шокового удовлетворения. За всеми столами что-то происходило: теребление, ощупывание, щипки и объятия… быстрые поцелуи, томные поцелуи, поцелуи, сделанные и полученные в неожиданных местах… исследующие пальцы, трепещущие взгляды, бедра, раскрытые с опытной хитростью, томные и манящие.
Затем, достаточно неожиданно, кто-то бросил полную ложку шоколадного суфле через всю комнату; оно попало в жирную, непривлекательную женщину с полным лицом, прямо под левый глаз. Она засмеялась глупым кокетливым смехом и подставила щеку своему соседу, который начал слизывать мусс своим языком.
Хаос, который возник невообразимо быстро, был неописуемо шокирующим; он был таким внезапным и столь неистовым, таким очевидным, что мог бы прекратиться лишь сам по себе, выгорев дотла, так что я был вынужден остаться в положении беспомощного наблюдателя, неспособного помешать, которому оставалось лишь затаиться в углу, словно напуганному ребенку. Близнецы, как я заметил, смотрели на все со скучающим выражением на лицах, которое я могу описать только как ужасающее замешательство. Как и я, они стояли без движения и апатично. Столы, стулья, тарелки, люди — все и вся в комнате — было разбросано в анархическом беспорядке. Это выглядело словно результат акта творения наоборот. Озорные нежные перешептывания над бокалами и даже более озорные исследования под столом открыли путь в первую очередь всего лишь дерзости, затем веселью, и, в конце концов, этому разнузданному неистовству.
Повсюду стоял гвалт: шум был такой, что закладывало уши — крик, шум, стон, визг, вопли от отвратительного удовольствия и крики от боли, ликование победы и стоны повиновения. Треск сломанного дерева, разбитые вдребезги стулья, хрупкий звон разбитого стекла, треск одежды, сорванной с тел.
Повсюду был запах — о, этот запах! Это был густой аромат миазмов необузданного животного начала, тысячи и одного недозволенного желания, которые столь долго подавляли здравым смыслом и правилами поведения, а теперь вырвались из неосвещенных, темных как ночь глубин психики, словно малярийный дым из доисторического болота.
Это была какофония, которая смердела.
Я увидел двух женщин, сидящих на корточках рядом с перевернутым столом; они сняли свои кофточки, и одна из них лизала соски другой, ее голова была откинута назад, лицо исказилось в спазме сексуальной агонии.
Молодой человек лежал без движения на спине, его штаны болтались вокруг лодыжек; кто-то выложил его яйца из трусов, и теперь они беззащитно висели на произвол сжимающих, потирающих рук вдрызг пьяного, который с трудом передвигался.
Двое мужчин сражались над вышеупомянутой женщиной; она развалилась на полу в одних трусах, ее живот был окрашен полосами яркой крови. Пока они били и молотили друг друга, я заметил, как ее рука опустилась между ног, и она похотливо застонала.
Несколько пар фактически совокуплялись, даже рассеянные и невнимательные люди, которые согнулись и наблюдали, нашептывали одобрения, предлагали способы, трогали себя и других в тайных уязвимых местах, о которых следовало знать только гинекологам и таксидермистам.
Я увидел, как один обнаженный мужчина взобрался на другого, выкрикивая слова любви в бесстыдной страсти; затем, когда произошло проникновение, и их волосатые ожиревшие тела начали качаться в унисон, я, к своему ужасу, осознал, что один из них был Артуро Трогвиллом. Мгновение спустя я уловил знак от сияющей вульгарной спутницы, с которой он пришел: она была без верха и корчилась под мускулистым подростком, который приклеился своим ртом к одной из ее грудей, а его руки были под ее ягодицами. Он поднял ее тело для того, чтобы маниакально прикоснуться к лощине.
Некто издал рев во все горло, поднялся из кучи и повернулся вокруг, пошатнувшись, словно волна в попытке разбиться о скалы вражеского берега — зловещий, животный рев сумасшедшей потребности.
