Откровение огня - [59]

Шел апрель, его шестой месяц в Посаде. Как же изменилась жизнь! Была Москва, борьба с человеческой нечистью, мечта об университете: победит революция во всей России, кончится Гражданская война — и он пойдет учиться. Все перевернулось в один день, когда он проводил обыск у Симаковой. Думал, власть была у него, а оказалось — у нее. Власть, от которой не убережешься — власть над мыслями. Он ей приказывал одно, другое, третье — а она незаметно повернула его мысли в другую сторону. Москва? Грязный город. ЧК? Это не для него. Университет? Успеется. Здесь, в Посаде, у него были первый раз в жизни своя комната и время, чтобы читать.

Линников сидел у окна с Далем и, отрываясь от него для раздумий, смотрел на стену Благовещенского монастыря, что стоял на противоположной стороне улицы. С каждым днем ее все больше заслоняли распускавшиеся листья яблонь: перед домом находился сад. Монастырская стена была высокая, выложена из белого камня, для других — глухая, но не для Степана. Его мысли пролетали через нее, блуждали по пустому двору, вокруг построек, уносились на кладбище за храмом. Два ожидания связывали Степана с Благовещенским монастырем. Одно из них было определенное, и он делил его с другими: в бывшей обители должна была открыться детская колония, и Линников собирался вести там уроки грамоты. Другое ожидание было неопределенным, сугубо личным, тайным — и главным.

Из монастыря раздался лай Полкана, сторожившего территорию. По договоренности с комиссаром Гаковым, своим начальником, Степан должен был присматривать за монастырем, пока наконец не появятся новые ворота — старые были сорваны и поломаны. Если Полкан лаял, Линников шел смотреть — на кого. У входа в обитель был установлен щит со словами: «Хождение запрещено». Свои туда больше и не лезли — только чужаки продолжали наведываться в разоренный монастырь.

Полкан держал за полу бушлата молодого человека, пытавшегося от него освободиться. Линников приказал собаке отпустить нарушителя. По одежде тот был из простых, но не по лицу.

— Из бывших? — спросил Степан.

Незнакомец усмехнулся и спросил в свою очередь с издевкой:

— Чекист, что ли?

— Работник детской колонии номер 23, на территории которой ты находишься. Запрещение видел? Только не говори, что неграмотный. Зачем вторгся?

— «Вторгся», ну и слова у тебя, парень. Просто зашел посмотреть. Я в этих местах бывал.

— С маменькой-папенькой?

— С ними. На Пасху, на Троицу.

— А сейчас — что?

— Захотелось посмотреть, что стало с Благовещенским монастырем.

— Документы есть?

Документом была справка об освобождении из политизолятора номер 8, выданная неделю назад Ломанову Дмитрию Вениаминовичу, проживающему в Петербурге. «Номер 8! Политизолятор, где сидит игумен Евгений», — ожгло Степана, и он по-новому посмотрел на задержанного: явился, долгожданный!

— Значит, освободился — и сюда?

— Не совсем. Еду на юг к родственникам, сюда свернул по дороге, — отвечал Ломанов.

— Всего лишь посмотреть?

— Ну да.

— Врешь. Ты жил в Петербурге, чего ж тогда твое семейство сюда на праздники тащилось? — прижал Степан чужака и тут же пожалел: не надо так, лучше было бы подыграть. Вот этого-то он как раз и не умел.

— Да разве мы одни? Сюда многие из столиц к старцам ездили, — не моргнув глазом отвечал Ломанов. — Тебя как звать-то?

— Зачем тебе?

— Чтоб разговаривать было удобнее. Если остерегаешься назвать фамилию, скажи имя. — Голос петербуржца звучал располагающе, взгляд был дружелюбный. «Думаешь, что ловкий! А вот не знаешь, на сколько очков я впереди», — ответил ему мысленно Линников и назвался. — Степа, значит. А меня зови Митя.

Полкан стоял между ними, виляя хвостом и переводя глаза с одного на другого. Ломанов протянул к нему руку, хотел погладить. Полкан его облаял.

— Хорошая собака, — похвалил Митя. — Твоя?

— Служебная.

Ломанов огляделся.

— А что детей-то не видно и не слышно?

— Детей пока нет. Обустраиваемся только. Территорию уже расчистили, столовую, баню приготовили, церкву, вон ту, большую, для спанья приспособили. Дело за воротами. Сделать их в теперешнее время — большая сложность. А без них колонию не откроешь.

— Точнее, не закроешь, — со смехом поправил Митя.

— Вот-вот, не откроешь, не закроешь. Ждем, значит, ворота. Хорошо еще, Полкан есть. Территория для посторонних теперь закрыта. Полкан стережет.

— Славный кобель. — опять похвалил Полкана Митя и потянулся к нему. В этот раз пес сопротивляться не стал. Ломанов умело почесал его, потрепал, погладил, и Линников увидел, что глаза у Полкана осоловели, а хвостом он завилял с удвоенной скоростью. «Продажная тварь!» — приговорил он пса в душе.

Чекист хоть и сказал «служебная», но считал Полкана своей собакой. Кобель был одним из деревенских псов, брошенных уехавшими из Посада хозяевами. В разоренном Благовещенском монастыре еще недавно их обитала целая стая. Ее ликвидацию Степан произвел собственноручно, всех собак прикончил, кроме одной — той, что теперь заискивающе терлась у ног гостя. Линников дал Полкану имя, кормил его, обучал сторожевому делу — и вот, в решающий момент, предательство.

— У меня одно время были две овчарки. Твой Полкан похож на овчарку, — сказал Митя.