Откровение огня - [54]

Надины руки были привязаны к боковым перекладинам кровати.

— Кто-нибудь может меня развязать? — громко спросила она.

— Придут утром, развяжут, — раздался хриплый голос одной из соседок.

— Почему утром? Развяжите меня сейчас!

— Первый раз в вытрезвителе? Здесь все на ночь привязаны. Порядок такой.

Надю отпустили в полдень, после того как проверили, верно ли она назвала место работы. Выяснилось, что библиотекаршу подобрали пьяной на улице, неподалеку от школы — шла после попойки домой и не дошла: заснула прямо на тротуаре. В тот же день Надя позвонила Парамахину. Ее злоключения встревожили его. Мягкость его голоса и осторожность вопросов ее не тронули, его готовность помочь замять дело она восприняла как само собой разумеющееся. Через десять дней Надя опять сидела во время обеда с ним в его машине: возникло осложнение. Не надо было грубить Далько, секретарю комсомольской организации АКИПа, вызвавшему ее пару дней назад на разговор о вытрезвителе, — но она нагрубила. Тот пригрозил обсуждением ее аморального поведения на готовившемся комсомольском собрании.

Парамахин обещал поговорить с Далько. В этот раз у Нади шевельнулось к нему теплое чувство. Она не отказала, когда он ей предложил еще раз навестить ее учительницу французского языка, — попросила только ее с этим не торопить. Парамахин провел пальцем по ее щеке — это был первый интимный жест после их размолвки.

А еще через пять дней появилось объявление о комсомольском собрании. Оказалось, Парамахин забыл связаться с Далько, и теперь уже ничего нельзя было изменить. Он посоветовал Наде заболеть перед собранием. Она попросила у него бумагу, прямо у него в кабинете написала заявление об увольнении и ушла из АКИПа, не дожидаясь конца рабочего дня. Идти было некуда. Душу давил груз — нечистая игра с Аполлонией.

Линникову перевели из коридора в палату. Она лежала у самого окна. Надя присела на ее кровать.

— Только заснула, — сообщила ей женщина, сидевшая на соседней койке с книгой в руке.

Палата была на шестерых. Двух больных на месте не было, еще две играли в карты. Надя спросила соседку Линниковой:

— Навещает кто-нибудь Аполлонию Максимовну?

— Соседка по квартире приходила, толстая такая, пожилая, а так больше никто. Беда с брошенными старухами, не дай бог никому такого.

— Кто ж за ней ухаживает?

— Да никто. Мы сами ухаживаем. А что поделаешь? Не станешь ухаживать, дышать будет нельзя. Няньки ничего делать не хотят. Вот и носим сами за ней судно, моем, белье меняем — коли белье от сестры добьешься.

— Я теперь буду за ней ухаживать! — объявила Надя.

— А вы ей кто? — недоверчиво спросила соседка.

— Ученица.

— Так она и правда учительница? Надо же, а мы не верили. Она ведь… немного того. Эх, плохи ее дела. Вот врачи говорят: жизнь продлеваем. А что ее продлевать таким, как Линникова? Что ей за радость-то от ее жизни? Ни дети ее не хотят, ни смерть.

— Дети? — насторожилась Надя. — Что она о них говорила?

— А! — пренебрежительно махнула рукой женщина. — Да бред всякий. То они у нее где-то в горах, то в Москве. Она все от них телеграммы получает, говорит. А где они, эти телеграммы? Кто их ей носит? Мы бы видели. Ждет все, что они ее отсюда заберут.

— Заберут они ее, кошку драную, как же! Она и про деньги так же заливала — будто у нее дома деньги припрятаны! — вмешалась ни с того ни с сего одна из картежниц и позвала Надину собеседницу сыграть коночек втроем.

Надя забралась с ногами на койку Линниковой, охватила голени, положила голову на колени и закрыла глаза.

— Надя! — тотчас раздался рядом слабый голос. Надя выпрямилась. Аполлония, привстав с подушки, смотрела на нее блестящими, радостными глазами. — Я знала, что ты придешь!

Надя перебралась поближе к учительнице.

— Вы больше на меня не сердитесь, Аполлония Максимовна?

— Уж Оля не могла не позаботиться. Оля ничего не упускает из виду, она все домысливает, — восторженно говорила старуха, не обращая внимания на Надино недоумение.

— Аполлония Максимовна, я из АКИПа уволилась. Вы меня понимаете? Я там больше не работаю. Покончено с АКИПом. У меня теперь много времени. Я буду за вами ухаживать.

— Надя, деточка, надо спешить! Оля с Аликом будут у меня не сегодня-завтра. Не сегодня-завтра, не сегодня-завтра… не перебивай! Ты слушай меня хорошенько. Поезжай сейчас ко мне. Виктория Савельевна, соседка, тебе откроет. Скажешь ей, чтоб впустила тебя ко мне в комнату, у нее есть ключ. Скажешь, что я так распорядилась. У моей кровати стоит тумбочка. Достань из ее верхнего ящика круглую коробку для пуговиц. Там должен быть ключик от чемодана. Чемодан стоит под кроватью. Открой его и возьми… — здесь Аполлония выдержала паузу и проговорила раздельно, — ту книгу, le livre fatal[3]…

— Нет, — запротестовала Надя, — я не хочу…

— Ты слушай! — прикрикнула на нее Аполлония. Картежницы посмотрели в их сторону.

— Опять бунтуешь, бабка! — вмешалась одна их них. — А ну тихо!

Аполлония притянула Надю рукой к себе и приглушенным голосом сообщила, как поступить дальше.

— Так Оля сказала, — заявила она под конец. — Делай все в точности так, как она сказала. Оля была у меня только что. Вот тебе ее слова: «Раз Надя так уж хочет „Откровение огня“, пусть подержит его!» — Старуха закатила вверх глаза, потом закрыла их, подавила смешок и опять обратилась к Наде: — Это редкая книга, антиквариат. Ты ведь, детка, спрашивала про антиквариат? Он теперь сам идет к тебе в руки, держи только покрепче. И другие книги тебе были бы, да мы со Степаном их закопали в Посаде. Закопали, когда в Москву собирались. Только «Откровение огня» с собой в Москву взяли, другие же книги за огородом Гридиных закопали. Мы в Посаде в доме Гридиных жили, напротив Благовещенского монастыря. Дом-то тот еще стоит, я знаю. Никто в нем не живет, а он стоит, и антиквариат в земле все лежит… Я сама его закопала, прямо сразу за забором. За огородом, за забором…