Отечественная война и русское общество, 1812-1912. Том I - [82]

Мания танцев (Дебикура)

Громадное большинство за войну и солидарно с правительством. Оппозиция еще очень слаба и вращается пока в сфере, главным образом, вопросов внешней политики — около несогласий с правительством во взглядах на создавшееся международное положение, на личность и значение Наполеона. Против войны министр юстиции, граф Н. П. Румянцев, будущий канцлер: войну в защиту Австрии он считает несовместимой с интересами России. Самоуверенный тон русской дипломатии находит себе осуждение и у Вигеля, по словам которого гр. Морков в Париже держал себя так, как будто Россия имеет дело не с Францией, а с Польшей. Более резко проявляется оппозиционное настроение у гр. Ростопчина — вельможи павловского царствования, которое, как известно, закончилось сближением России с Францией против Англии. Ростопчин не поклонник Наполеона, но «знает его беспокойную голову»: «в бешенстве» он «столь много может вредного для нас вздумать; мы сможем всегда спасти Англию, а она нас никогда». Россия, по словам Ростопчина, игрушка в руках Англии: Питт, несомненно, затащит в войну сухие державы, «чтобы из них сделать мокрых кур». Сторонники нейтралитета и мира с Францией были, по словам Булгарина, и среди молодежи. Но если одними руководили при этом соображения о политическом равновесии, то другие были против войны с Наполеоном, видя в последнем провозвестника и поборника революционных идей, успевших себе приобрести сторонников и в России. Молодежь, даже во время войны, «явно пьет здоровье Бонапартево». «Времена были необыкновенные, — жалуется Вигель, — грубое свободомыслие, которое при Екатерине допустили разойтись по России, притеснениями Павла получило некоторую сущность и благостью Александра думало утвердиться». (Свободомыслие было подмечено Вигелем даже не в столицах, а в его родной Пензе). Против свободомыслия правительство нашло уместным возродить «Тайную экспедицию», упраздненную было 25 сентября 1802 г.: 5 сентября 1805 г. состоялось Высочайшее повеление об учреждении тайного комитета для совещания по делам высшей полиции — из трех министров: военно-сухопутных сил, внутренних дел и юстиции. В руководство комитету дана была секретная инструкция; он должен был сноситься с дирекцией почт, дабы получать немедленные и скорые сведения о подозрительных переписках. По слабости ли оппозиции, по неудовлетворительности ли организации комитета — он не получил особого значения и вскоре был закрыт.

Война началась — общество с нетерпением ждет известий с театра войны. Доходящие оттуда слухи или скудны, или тревожны. «Вести военные нас не веселят, — пишет преосвященный Евгений. — С часа на час ожидаем известий о сшибке наших войск с Бонапартием. Газеты иностранные о нас что-то скромничают. Новостей из Питера никаких нет потому, что три недели уже от Государя ни одной бумаги ни в Сенат, ни в Синод не приходило. В Москве матери начинают тревожиться за судьбу детей. Более солидные и влиятельные люди обращаются за справками к главнокомандующему, у которого ежедневно большой съезд». В Английском клубе, по словам Жихарева, постоянный «воскресный базар». Князь Одоевский нарочно нанял себе квартиру против почтамта, чтобы немедленно получать все новости и разносить их по знакомым. К государю, со стороны дворянства и других классов, — самое трогательное внимание, которое вызвало даже благодарственный Высочайший рескрипт на имя главнокомандующего Петербурга, С. К. Вязмитинова, от 24 ноября 1805 г. Но, в конце концов, в отсутствии или тревожном характере известий с театра войны не могло не находить себе новой нити оппозиционное настроение. От осуждения русский дипломатии Ростопчин переходит к нападкам на русских командиров. «Артиллерию Аракчеев так отделал, что в большой армии она уже теперь неподвижна, а часть сожжена в Пулаве, — пишет он. — Войну затеяли — дай Бог хороший конец! На командиров, правду сказать, надеяться трудно: Кутузов, коего немецкие принцы загоняют; Буксгевден — дурак бесчестный, а Беннигсен и Михельсон на все готовы, а своего дела не знают»…

30 ноября 1805 г. Москва была поражена известием об Аустерлице. Впечатление было ошеломляющее. Русские, по словам современников, привыкли к победам: тем тяжелее была для их национального самолюбия весть о поражении. «Москва не в плену, однако ж, Москва уныла, как мрачная осенняя ночь, — пишет Жихарев: — ни одни стихи так не были кстати и не выражали лучше настоящего состояния Москвы, как эти стихи нашего Дмитриева». Подробностей о сражении долго не сообщали. Московскому губернатору Беклешову отдано распоряжение, чтобы рассказчиков унимать; одного из рассказчиков, адъютанта Желтухина, отправили из Москвы в Петербург. «Вестник Европы» еще в январе 1806 г. выражает сомнение насчет исхода Аустерлицкой битвы, приписывая все слухи о поражении французским газетным статьям, не стоящим опровержения. Неизвестность, однако ж, не могла не смениться уверенностью в действительности совершившегося факта. Патриотическому настроению наносится тяжелый удар, который, впрочем, оно все-таки выдерживает. «В течение века оглашаемая победами, Россия, — пишет Вигель, — содрогнулась, но не поколебалась в убеждении о храбрости сынов своих»…