Отечественная война 1812 года глазами современников - [61]

Повернув голову, я увидал перед собою человека, который с умоляющим жестом и взором сказал мне: «Лошадь эта принадлежит моему брату; он болен и лежит в моей комнате». Тогда все стало мне ясно, и я обратился к баварцу с объяснением, на которое он ответил следующим восклицанием на своем ломаном диалекте: «Пленник мой, лошадь, седло, оружие — все это мне; я хочу взять моего пленника!» Его позвали, и тогда предстал перед нами высокий бледный мужчина, дрожавший от лихорадки в своей голубой шинели.

Едва он сошел с лестницы, баварец вытащил свою шпагу с намерением проколоть ею несчастного; но я поспешно бросился между ними, и мне посчастливилось отвратить удар. Баварец продолжал кричать, что пленник его. «Побойтесь Бога, — сказал я ему, — чего хотите вы от больного»; потом, обратившись к русскому солдату, рукою указал ему на дверь, из которой он пришел, и, выражаясь, как умел, по-русски, советовал ему вернуться в постель. Он отлично меня понял и удалился, видимо, довольный тем, что поплатился одним страхом. Происшествие окончилось, таким образом, к выгоде кузнеца, он променял дрянную шкатулку на добрую лошадь.

Конец дня прошел без других событий в нашем квартале; зато в других частях города виднелись столбы пламени и дыма, и легко было догадаться, что эти пожары происходили в силу задуманного плана сжечь город. Исполнители этой меры были снабжены ракетами, которыми они бросали в окна того дома, который решали зажечь. Стекло разбивалось вдребезги, зажигательный снаряд попадал внутрь дома, слышался взрыв, похожий на выстрел из хорошо заряженного ружья, затем поднимался столб дыма. Несколько минут спустя весь дом уже был охвачен пламенем. Для деревянных, неоштукатуренных домов употреблялся снаряд другого сорта — это были ракетки, по наружности совершенно обыкновенные, в размере пальца. К ним веревками прикреплялся кусок дерева, род спички с заостренным концом, который втыкался между балками дома. Я говорю об этом с полным знанием дела, имев случай вытащить две из подобных машин, еще не загоревших<ся> или которых не успели еще зажечь.

..Ночью, часу в первом утра, нас разбудил шум экипажа, остановившегося под нашими окнами. Я не мог придумать, кто решился выезжать из дому при подобных обстоятельствах, особенно в эту пору, когда услыхал, что меня зовут по имени. Голос кричал: «Это я, Ториак; прошу у вас приюта, потому что мой дом горит!» Я побежал вниз и отпер дверь. Мой ночной посетитель вошел, внес чемодан и, поставив его в нижней комнате, сказал, что он поедет за господином Дамоном и его гувернанткой, синьорой Бабеттой, которые также просят у меня убежища. Я ему отвечал на это, что в подобные минуты первым долгом каждого есть оказание услуги своим ближним и что они встретят радушный прием.

Господин Ториак уехал и вернулся через час в сопровождении господина Дамона и синьоры Бабетты. Я позвал прислугу, которая не покинула меня, и велел постлать постели в большой комнате, с выходом прямо в сад; я поместил там гостей своих как можно лучше. Господин Дамон рассыпался в извинениях за смелость, с которою он распорядился так бесцеремонно моим домом, после чего представил мне синьору Бабетту и, будучи большим лакомкой, начал воспевать ее поварские достоинства, особенно в приготовлении картофеля под соусом tomate. Я ему отвечал, что синьоре Бабетте, по всей вероятности, придется подвергнуть свои таланты испытанию, так как в будущем нам предстояло употреблять картофель вместо супа, соуса, жареной и вареной говядины и даже вместо десерта! «Ah! questo a troppo forte!»[112] — воскликнул бедный господин Дамон и принялся глубоко вздыхать.

Впрочем, нужно познакомить читателей, — если таковые найдутся, — с этими двумя оригиналами, судьба которых, сверх всякого ожидания, слилась с нашею во время этих печальных событий.

Начну с мужчины, так как на стороне бороды — могущество. Господин Дамон, несмотря на свое римское происхождение, не был ни Сцеволой, ни Горацием Коклесом, но был величайшим трусом, какого мне только случалось встречать; замечательный живописец, сделавший в Москве и в Петербурге много, и очень хороших, портретов в роде Лампи. Ему было около шестидесяти лет, и он мог бы считаться красивым стариком, если б не неопрятность — последствие его непреодолимой лени — не делала его отвратительным. К этим двум недостаткам следует причислить скупость, в которой он превосходил Гарпагона[113]. Рубашка его, жилет, но в особенности же халат мышиного цвета носили на себе следы неумеренного потребления табаку, а лень его позволяла лишь очень умеренное употребление носового платка, всегда свидетельствовавшего о своей долгой службе.

Синьора Бабетта была уроженка Граца, в Богемии, и болтала по-французски и итальянски, но с акцентом и гнусе-нием, достойным синагоги. Она была высокого роста, брюнетка и худая, нос ее постоянно был замазан табаком по примеру господина ее; голову она повязывала платочком, из-под которого выбивались пряди причесанных черных волос; платье она носила пестрое, ситцевое, и за поясом был заткнут полотняный платок с белыми и синими полосками, в течение нескольких дней бывший в употреблении господина Дамона; но синьора Бабетта находила, что он еще не достигал достаточной степени нечистоты, чтобы подвергнуть его мытью. К дополнению этого туалета она была обута в старые сапоги господина Дамона; но, несмотря на все это, Бабетта была для него кладом: она брила, причесывала, одевала, готовила ему кушанье, и каждый божий день он посылал ее к меняле узнавать, по какому курсу ходят золотые. Когда она находила возможность приобресть несколько денег, она покупала или продавала, смотря по обстоятельствам. Дамон так боялся воров, что он превратил Бабетту в ходячий сундук: он на нее надел, навсегда, кожаный пояс, в котором хранились его милые империалы