Отечественная война 1812 года глазами современников - [62]
Что же касается другого моего гостя, господина Ториака, то он был человек надежный, гасконец, следовательно, храбрый. Он служил в армии Конде и после распущения ее вернулся во Францию, где собрал небольшой капитал, который пускал в обороты в Москве. Он имел большое знакомство в этом городе, был известен своей честностью и очень любим за блестящий ум и веселый нрав. Вследствие обстоятельств, подобных моим, он обречен был на одинаковую со мною участь, — остаться в Москве.
Два дня спустя после поселения у меня гостей я увидал господина Дамона, бродящего как тень из сада в сарай, от сарая на чердак, с чердака в конюшню, одним словом — по всем углам в доме. На нем надет был большой темный плащ; по его неловкой походке мне показалось, что у него что-то было спрятано под плащом.
Господин Дамон позвал меня и господина Ториака, что позднее дало повод к весьма тяжелой сцене, о которой я расскажу. Приведя нас с таинственным видом в беседку и глядя нам пристально в глаза, после сильного колебания он спросил нас, не имеем ли мы намерения спрятать наши деньги; что он, с своей стороны, решился скрыть большую сумму голландских дукатов[115], причем вынул из-под плаща порядочный мешок, завернутый в платок. Господин Ториак заметил ему, что находит эту меру благоразумною и что он последует его примеру. У меня же всего было обязательство князя Голицына, немного бриллиантов жены и серебро. Мои картины и эстампы были поручены управляющему князя, равно как и гравюрные доски были заперты в домовых подвалах. Господин Дамон спрашивал совета у господина Ториака, куда бы ему лучше спрятать свой клад. На что Ториак ответил: «Любезный Дамон, это уж ваше дело». При этих словах мы расстались.
Между тем пожар принимал громадные размеры, и становилось ясно, что город обречен был на неизбежное разорение. Наполеон приказал тогда спасать от пламени, что можно, и линейным войскам дано было позволение войти в город, чтоб получить на свою долю добычи, имея в главе Старую и Молодую гвардии в качестве привилегированных корпусов. Желали вознаградить солдат за усталость и лишения, перенесенные ими во время долгих и утомительных переходов в России. В Германии и Польше, до Немана, армия нисколько не страдала; продовольствия было настолько, что каждый солдат получал поутру свою порцию кофе на молоке; но, перейдя через Неман, кофе прекратился — продовольствия начало недоставать, и чем более приближались к древней столице, недостаток становился все ощутительнее. При вступлении в Москву армия понесла уже много потерь, особенно кавалерия. На улицах только и видны были мертвые или умирающие лошади, от недостатка фуража. Даже соломы было так мало, что для подстилки употреблялись архивные бумаги.
Разочарование французов было сильное, когда они увидали этот огромный город без жителей; все дома заперты, в том числе все магазины и лавки, без рынков, одним словом — они нашли мертвый город, так как немногие оставшиеся жители скрывались в подвалах и не отваживались выходить на улицу. К довершению разочарования завоевателей, огонь начал опустошать город с первой же ночи их вступления, и положение становилось таким, что сам Наполеон, отчаиваясь спасти покоренный город, предоставил его грабежу.
С этой минуты не было уже удержу. Ослабление дисциплины делало солдат совершенно глухими голосу их начальников: невзирая ни на пол, ни на возраст, грабя собственных своих соотечественников, они бросались на всякого, кто имел несчастье находиться на улице, отнимали у них одежду и особенно сапоги, неистово поступая в случае сопротивления. Я не мог воздержаться тогда от сравнения этой армии, составленной из стольких различных народов, которые, как дикие орды, столько раз наводняли и опустошали Италию.
Накануне того дня, когда начался грабеж, госпожа Флери, навещая одну из своих приятельниц, познакомилась с линейным капитаном господином Рульон<ом>, раненным в ногу картечною пулей; он хромал. Госпожа Флери представила мне его, он предложил нам свою защиту и без дальнейших разговоров поселился в доме. На другой день он привел своего лакея, притащившего с собою старые дрожки с фартуком. На этих дрожках была навалена всякая всячина, одежда, шубы, узлы, содержание которых я не мог отгадать. Снаружи, на одной стороне, висели гусь с старым петухом, с другой стороны — окорок, и все это имело очень живописный вид; но это прибавление числа лиц, которых я должен был прокармливать, не успокаивало меня в отношении моей провизии.
21 сентября старый лакей князя сообщил мне, что Тверская горит. Я передал это грустное известие жене. «Ах! Боже мой, Боже мой! — воскликнула она. — А несчастный Вели болен и не может двинуться с постели!» Вели был из наших самых близких друзей. «Поди, — сказала она мне, — ты найдешь дрожки, которые я дала капитану Рульону, чтобы съездить на ту сторону. Посади и привези сюда Вели».
Я поспешно накинул сюртук, взял свою палку и, пойдя по кратчайшей дороге по Новой Басманной, пришел к Красным воротам, настоящему месту ужаса и разрушения. Посреди улицы валялся труп человеческий, служивший пищею собакам, разбросавшим всюду его внутренности; рядом лежала мертвая старуха, обращенная лицом к земле; дохлые лошади, наполовину съеденные собаками, распространяли зловоние, — и ни единой живой души. Все жилища сделались жертвою пламени.
